И еще один фик, на заявку, которая мне давно не давала покоя. Наконец-то ангст 
Название: Эхо за спиной
Размер: миди, (9618 слов)
Пейринг/Персонажи: Двалин/Торин Дубощит, Кили, Фили, Балин, Даин, прочие
Категория: слэш
Жанр: ангст, повседневность
Рейтинг: PG
Предупреждения: обсценная лексика
Краткое содержание: по заявке на LOTR One String Fest: В БПА погибает Двалин. Торин видел его смерть, но не успевал помочь.
читать дальше
Азог силен. Невероятно силен, даже без своего варга. А главное — он свеж, не измотан боем, как сам Торин. Еще удается отражать удары, уворачиваться от чудовищного кистеня, подныривать, откатываться, поскальзываясь на трескающемся льду. Но с каждым разом это дается все сложнее. Он не столько нападает, сколько защищается.
Цепляясь на каменные обломки бывших укреплений, Торин поднимается на ноги и поворачивается. Азог оскаливается и подтягивает к себе цепь для очередного удара. За его плечом вдали Торин замечает две маленькие фигурки, сцепившиеся на руинах дозорной башни: Кили отчаянно сопротивляется Больгу, слишком отчаянно — подставляется, открываясь для удара, и вскрикивает, падает, прикрывая залитое кровью лицо. Что же ты творишь, мелкий?! И не успеть ведь отсюда, ничего не сделать... В последний момент Торин видит, как огненно-рыжая тень стремительно бросается на Больга, перехватывая занесенную руку, а потом на него летит кистень, и смотреть куда-то еще становится некогда.
Нагнуться, отскочить в сторону, полоснув по ноге, услышать яростный рев — на, тварь, получи! Поднять меч, принимая на него удар, сгруппироваться, чувствуя, как лед встает дыбом под ногами, перекатиться к подножию лестницы. Мелкие раны — царапины, на которые в горячке боя не обращаешь внимания — постепенно дают о себе знать: движения становятся все медленнее, дыхание тяжелее. Каждое вынужденное падение воспринимается как передышка.
На площадке наверху — лязг металла и хриплые вскрики: Двалин и Фили должны задержать отряд Больга, не дать ему прорваться. Одному из них удается достать Фили, ранив в бок, и одновременно выбить у него меч. Двалин тут же отшвыривает его к стене, становясь между ним и орками. Только держитесь!
Соскочив с крошащейся льдины, Азог медленно приближается, волоча за собой свою бандуру. Может, не так он и неутомим? С площадки доносится отчаянное «Нет!». Торин успевает поднять голову: ярко-красная кровь, стекающая с черных зазубрин; блестящее лезвие описывает полукруг, и голова орка катится по камням; Двалин зажимает рану в груди, прислоняется к стене и медленно оседает. Фили подхватывает его секиру... Махал, нет!
Азог торжествующе скалит зубы, поднимает руку с кистенем и замирает: с противоположной стороны, где-то в недрах полуразрушенной башни звучит смертельный, агонизирующий вопль. Больг. Азог с бешеным рыком бросается вперед.
Прыжок в сторону. Тяжеленная дура намертво застревает во льду. Азог тут же бросает цепь, замахиваясь клинком в левой руке. Обмен ударами, разворот, блок, подкат, выпад. Ему удается пырнуть Азога в бедро, но радость оказывается недолгой: ответный удар молниеносен, и Торин успевает только выставить левую руку, прикрываясь ей, как щитом, и лезвие рассекает ее до кости. Он падает на лед плашмя, и Азог тут же оказывается сверху, прижимает его всем весом и целит в грудь, медленно преодолевая сопротивление поднятого меча. И долго он так не выдержит, не сможет... Но Азог должен умереть. Неважно, какой ценой.
Это почти не больно. Это почти хорошо... Видеть труп врага. Чувствовать запах его крови. И можно даже подняться на ноги. Сделать шаг. И еще один. Вот и все. Мы победили, Кили! Фили! Двалин... Вот и все.
Перед глазами все расплывается.
Холодно. Будто он лежит на льду, и эта стынь тянет из него последние крупицы тепла. Уже ночь? Был же день недавно. Или давно?
Кругом жадная, багровая, с алыми всполохами темнота. И невыносимый жар, словно от драконьего пламени. Как же хорошо было там, на льду... Боль отступает и возвращается. Во рту мерзкий сладковатый вкус кроветворного отвара. Пустота — душная, плотная — обволакивает, как пуховое одеяло. Один раз ему почти удается вырваться из этой вязкой трясины, и он отчетливо слышит ворчливый голос Оина:
— Выкарабкается.
Но глаза не разлепить, губы тоже, и он так и не успевает понять, говорит ли Оин о нем или о ком-то еще, прежде чем снова провалиться в забытье.
Когда Торин приходит в себя, ему все еще жарко, но уже не так, как раньше. В голове пусто и звонко — прямо сигнальный колокол, а не голова. Потолок низкий, отделка простая. Судя по размерам и убранству — одна из чудом уцелевших караулок. А нет, не совсем уцелевшая, вон трещина ползет в углу, и еще одна.
Больше все равно не разглядеть — свеча совсем догорела, только у стены танцуют яркие языки пламени в жаровне. Торин поворачивает голову. Всполохи выхватывают из полумрака примостившуюся на самом краю лежанки нахохленную фигуру. Волосы встрепаны, челка топорщится...
— Кх..или!
Собственный голос кажется чужим, заржавевшим от долгого бездействия. Встрепенувшись, Кили улыбается во весь рот:
— Дядя!
Торин облизывает пересохшие губы, и Кили торопливо подносит ему кружку, придерживая руку и помогая приподняться. Вяжущий травяной настой на спирту обжигает горло: опять кроветворка пополам с чем-то укрепляющим. Поставив пустую кружку на место, Кили встает и зажигает от жаровни новую свечу.
— Я знал, что ты очнешься!
Торин не может удержаться от усмешки. Знал он. Видно совсем худо было, раз так.
— Даже Гэндальф не верил! А Оин сказал, что с тобой и похуже бывало. — Кили снова устраивается у него в ногах, чуть боком, и сверкает белозубой улыбкой, оправдывая детское прозвище. Уголёк...
— Сам как?
— Да я легко отделался. Подлатали быстро, — Кили пожимает плечом. Торин хмурится. Нетрудно догадаться, кто латал. Без эльфийской помощи явно не обошлось. Он приподнимается, вцепившись в медвежью шкуру:
— Фили?
— Поправляется. Они с Даином заходили вот только, пока ты спал. А у Бильбо — представляешь? — ни царапины! Только шишка здоровенная в полголовы... — Кили показывает руками.
Хорошо. Торин облегченно откидывается обратно на подушки, рана в груди резко колет.
— А Двалин?
Кили опускает голову.
ДВАЛИН?!
Двалин...
— Он умер там, на Вороньей Высоте. Лекари говорят: ничего нельзя было сделать...
Холод возвращается.
— Дядя?..
Кили сжимает его руку, и Торин поднимает глаза, впервые замечая, что на нем другая одежда — не та, в чем он шел в бой; волосы расчесаны; лицо умыто от грязи и крови...
— Сколько я?..
— Четыре дня. — Кили вздыхает, не отпуская его ладонь. — Его уже похоронили.
Двалина похоронили.
Нет! Не может быть! Он не мог... Двалин не мог умереть! Только не Двалин... Махал, если ему так, то каково же...
— Балин?
Этот хрип — его голос?
— Он держится, — кивает Кили. — С ним Фили сейчас.
От холода кровь внутри густеет, застывает, сердце сжимается мерзлым комком. Пустота разбивается ледяными осколками. Он не может здесь лежать, когда... Он должен сам убедиться, должен пойти, должен...
— Торин, не надо! Торин!
Кили нависает над ним, прижимая его за плечи к постели, и его руки так просто не скинешь.
— Тебе рано вставать, дядя, пожалуйста!
Теперь, когда он полностью повернулся к нему, Торин замечает белеющую под растрепанной челкой повязку через левый глаз, и все желание бороться сразу пропадает.
— Это ерунда, — Кили хмыкает, замечая его взгляд. — Я все равно правым целюсь.
Он хватает со стола склянку и выливает содержимое в кружку, плеснув воды из кувшина.
— Вот, Оин сказал, чтобы ты выпил, как проснешься.
От едкой горечи сводит челюсти. Торин послушно проглатывает все до капли. Глаза закрываются сами собой, должно быть, в настойку подмешано сонное зелье. Он засыпает, едва коснувшись подушки.
Тишина. И какая-то странная пустота. Чего-то не хватает. Но чего? В груди тянет и ноет, не давая покоя. Что-то случилось, что-то ужасное, но он не может вспомнить, что.
Ему снова жарко. Вокруг золото, жидкое золото. Оно течет к нему, подбирается все выше и выше. Расплавленный поток медленно поглощает его, он тонет, тонет, тонет... И не хочет выбираться на поверхность.
Издалека доносятся чьи-то взволнованные голоса, шаги — как сквозь каменную стену. А потом раздается ворчливое фырканье, и на лоб ложится шершавая ладонь. Этот голос... такой знакомый. Это почему-то важно, он не помнит, почему, но это самое важное сейчас:
— Не уходи...
«Я здесь».
Раскаленный поток постепенно остывает.
Когда Торин открывает глаза, в комнате никого нет. Ну, правильно, сколько ж можно его караулить. Сжав зубы, он садится, дотягивается до кувшина и с наслаждением допивает остатки воды. Грудь и левая рука стянуты тугими повязками, но пятен крови на них не видно. На лавке свалена охапкой одежда, которую так никто и не удосужился разобрать. Штаны сгодятся, рубахи, конечно, только выбросить теперь, что одну, что вторую. А вот и сапоги! Надо убедиться, как там мальчишки. Да и дела не ждут. Даин его, уж наверное, проклял и не раз. Ладно, не одному ему разбираться, Балин, если что, поможет, Двалин...
Двалин. Кили сказал, что он... Нет, не может этого быть! Помстилось в бреду. Он же слышал его голос, чувствовал... А если все-таки?
Торин запахивает полы кафтана. Дверь в крошечной караулке внезапно кажется невероятно далекой, а коридор за ней — невозможно длинным. Не успевает он сделать с десяток шагов, как из-за поворота показывается кузен Даин, о чем-то громогласно спорящий с Оином. Увидев его, Даин застывает столбом, а потом бросается навстречу, взревев:
— Я же говорил этому старому дуралею! Детей Дурина так просто не возьмешь, — он заключает Торина в медвежьи объятья, в последний момент вспомнив все-таки, что имеет дело с раненым.
Оин бурчит под нос что-то о наследственном бараньем упрямстве, и что надо мозгов не иметь, чтоб едва оправившись от горячки, шастать в одном кафтане на голое тело, но Даин только отмахивается.
— Рад, что тебе лучше, братец! Я уж умаялся. Дуринова печенка, с такими соседями никаких врагов не надо!
Помрачнев, он хлопает Торина по плечу.
— Насчет кузена не беспокойся — проводили честь по чести. Наших вот тоже помаленьку... Торин! Ты что? Тебе б присесть...
В памяти не откладывается, как они добираются обратно до караулки, только смутное ощущение качающегося пола и чьей-то руки, помогающей удержаться в вертикальном положении. Должно быть, Даина. Выходит, не помстилось...
Торин молча сидит на постели, пока Оин смешивает очередное лекарство, безропотно выпивает и, скинув сапоги, заворачивается в меховую шкуру. Даин обещает зайти завтра с утра, рассказать о делах. Торин кивает и закрывает глаза, погружаясь в густую, цепкую дрему, где стираются границы между сном и явью.
И в этом полусне он может поклясться, что чувствует, как мозолистые пальцы отводят приставшую к виску прядь. Совсем рядом слышится знакомое шумное сопение, кажется: открой глаза, и увидишь, как Двалин сидит на лавке, прислонившись к стене, и хмурится, осматривая лезвие топора — доводить еще или так оставить.
— Фея эта неугомонная все о побрякушках выспрашивает. — Усевшись на стул рядом с постелью и расправив полы подбитой мехом накидки, Даин занимает чуть не полкараулки разом. — Не знаю, о чем речь, но мой тебе совет, братец: цену задирай втрое. Пусть попомнят, как силком с кхазад добро требовать!
Торин допивает через край похлебку, больше похожую на бульон — ничего другого у Оина не допросишься — и усмехается. Общение с кузеном остроухим запомнится надолго.
— Горожанам чем мог, помог. Раненых в Чертогах разместили покамест, с детишками которых — тоже. Вернусь, пришлю мастеров, чтоб отстроиться посодействовали. Обозы со съестным в пути уже, даст Махал, скоро будут. А насчет выплат мы с Бардом этим порешили, что ты сам с ним обговоришь, как встанешь.
— Сегодня и обговорим. В кузни только загляну и к раненым в лазарет. И со старшими из поисковых отрядов встретиться надо. — Торин спокойно встречает неодобрительный взгляд заканчивающего перевязку Оина. — Что? Ты же сам всегда говорил: движение — жизнь. Если буду валяться в постели, скоро в камень превращусь.
— А если будешь скакать горным козлом с такими ранами — то в кучу мелких обломков. — Оин сердито затягивает концы повязки и вздыхает: — За швами следи.
— Прослежу.
Остаться лежать здесь еще хотя бы день означает точно сойти с ума.
Расчет оказывается верен: стоит уйти в дела с головой, как думать о чем-то еще становится просто некогда. Торин выслушивает доклады, обговаривает с гномами Даина первоочередные задачи по обследованию уровней, погребению павших, подготовке жилых помещений для тех, кто должен прибыть из Железных Холмов. В Эреборе не сохранилось запасов продовольствия, но одежду, утварь, инструменты можно найти без труда. Некоторые ярусы не пострадали — дракон попросту не смог туда протиснуться, но система вентиляционных шахт и отопительных коробов серьезно повреждена и требует починки.
Рана в груди при каждом неосторожном вдохе наливается пульсирующей болью. Больше всего хочется прислониться к стене, цепляясь за стыки швов, а еще лучше — лечь и лежать, ощущая мерное биение пульса Горы, впитывать ее тысячелетнюю каменную невозмутимость. Но узбад должен быть со своим народом, и Торин обходит расположившийся хирд — то, что от него осталось, самолично осматривает залы, где нужно укрепить опоры, составляет план разбора завалов и настаивает на том, чтобы спуститься к каменоломням, пусть даже на обратном пути Фили приходится едва не тащить его на себе.
Все как всегда — сделай все, что можешь, и еще немного сверху.
Все как всегда, так почему же не оставляет смутное ощущение, что что-то не так? Он понимает это, когда возвращается из складских помещений на первом ярусе, где временно расположились люди, и в гулкой пустоте перехода вдруг слышит — скорее ощущает — эхо шагов за спиной. Он останавливается, и все затихает. Но стоит двинуться с места, как в голове снова возникает тихий, на грани слышимости, отзвук. Позади никого нет, только зеленоватые стены в полосах лучей из световодов, но если не оборачиваться, то можно представить, что Двалин идет как обычно в полушаге за ним, по привычке держа руку возле кинжала за поясом...
Торин приваливается к стене и прикрывает глаза. Что это? Гора подает ему этот образ, утишая потерю, или он сам соскальзывает в бездну безумия?
Из-за поворота доносится топот.
— Торин? — Задержавшийся Фили осторожно трогает его за плечо, взволнованно заглядывая в глаза. — Все в порядке?
Торин слабо улыбается.
— Да. Просто устал. Идем.
Что бы это ни было — оно придает ему сил. И, поднявшись наверх, он спорит с Даином, терпеливо сносит осмотр Оина и выслушивает соболезнования членов отряда, малодушно радуясь одному: что Махал пока бережет его от встречи с Балином.
Увы, это продолжается недолго.
Бард, большую часть времени пропадающий в Дейле, торопится обсудить выплаты и заодно договориться о поставках продовольствия. После смерти дракона люди опасаются лишний раз подходить к озеру, но Бард не был бы Бардом, если бы не вышел первым на своей лодчонке во главе рыбацкой артели, убедив остальных последовать его примеру. По словам Фили, лодок у горожан осталось немного, но скоро встанет лед, и ловить рыбу будет проще.
Похоже, они пришли слишком рано: еще не видно ни людей, ни гномов.
— Фили, скажи Глоину, чтобы поторопился. Мне нужны расчеты убытков, и нужны до того, как объявятся люди.
Торин сворачивает в коридор, ведущий к бывшей переплетной мастерской при архиве — временном Зале переговоров — и, сделав несколько шагов, замирает, услышав тихий возглас. Балин.
— Мальчик мой!
У Балина трясутся губы, глаза, все в красных прожилках сосудов, опухшие и воспаленные. Кили рассказывал, что первые дни, когда Торин валялся в беспамятстве, Балин часами сидел у его постели. Потом, когда делами заниматься пришлось, по ночам приходил, говорил, не может у себя оставаться. Так и спал на стуле.
Торин шагает ему навстречу, неловко обнимает. Пальцы Балина стискивают его предплечья через плотную ткань кафтана.
— Слава Махалу! Я бы не пережил, если бы вы оба...
Балин дышит с присвистом, уткнувшись лбом ему в плечо, и Торин не знает, что сказать. Да и не нужны Балину слова, ему достаточно видеть его, живого, обнять, брата вместе оплакать... Вот только этого Торин и не может. Как поверить в то, что Двалина больше нет, если он слышит его шаги, чувствует его присутствие? Если кажется: обернешься — и тебя встретит внимательный взгляд, сделаешь шаг в сторону — и коснешься твердого плеча?
— Торин!
Он оборачивается. Бильбо, будто появившийся из ниоткуда посреди коридора, радостно улыбаясь, торопится к ним. Даже на Вороньей Высоте он не был так рад его видеть.
Балин отступает в сторону, украдкой вытирая щеки.
— Оин сказал, что ты уже встал! — Бильбо подходит к Торину, замирает на мгновение, окидывая взглядом, и от души обнимает. — Как же я рад!
Похоже, ему тоже нелегко дались последние дни: скулы заострены, под глазами черные круги. Но взгляд лучится теплотой, а с лица не сходит улыбка. И нельзя не улыбнуться в ответ.
— Я так и не попросил прощения, мастер Бэггинс.
— Что? Нет, я не... То есть, я тоже... — Бильбо растерянно моргает, трет нос и вздыхает. — Прости меня, Торин. Я только хотел предотвратить войну.
— И ты рисковал жизнью, чтобы предупредить нас. Спасибо тебе. Это честь — иметь такого друга.
— Это честь для всех нас, — запыхавшийся от быстрой ходьбы Фили хлопает хоббита по плечу и поворачивается к Торину: — Глоин уже идет.
В подтверждение его слов за поворотом слышится топот ног. Бильбо пожимает плечами.
— Вы тоже не раз спасали мне жизнь. И ты, и.... — Краешек его губ дергается вверх и тут же опускается. — Двалин тоже. Там, на Вороньей Высоте. Если бы не он, орки бы меня просто смели. Мне жаль...
Балин отворачивается. К счастью появление остальных во главе с Глоином избавляет от необходимости что-то отвечать. Он протягивает Торину свернутый пергамент:
— Вот расчеты, как ты просил.
— Что ж, я, пожалуй, пойду, — спохватывается Бильбо. Торин едва успевает удержать его, положив руку на плечо:
— Останься. — Бильбо непонимающе морщит нос и заглядывает ему в лицо. — Это касается и тебя тоже. В свое время ты поручился за меня. Теперь я хочу, чтобы ты увидел, что Король-под Горой умеет держать обещание.
На этот раз он действительно готов его сдержать.
— Вот, читай.
Бард придвигает лист, исписанный убористым почерком. Торин внимательно просматривает его и передает Балину. Фили заглядывает ему через плечо, поднимает голову и едва заметно кивает. Что ж, это не новость — все гномы, видевшие кончину Смауга собственными глазами, подтверждают: Озерный город сгорел дотла со всеми постройками, припасами и большей частью лодок. Требования людей не сильно расходятся с предварительными подсчетами Глоина: сумма внушительная, но не чрезмерная.
— Это не все.
На стол ложится еще один лист. Список тех, кто потерял кормильца, лишился накоплений и домашней скотины.
— И во сколько вы это оцениваете?
Человек, сидящий рядом с Бардом, приглаживает усы.
— Семьям-то без мужиков на что жить? Да и деток без баб кто растить будет? — он косится на Барда, осекается и торопливо продолжает: — А ежели у меня коза была, то я, значит, молока лишился — раз...
Видит Махал, сто раз был прав Даин насчет соседей!
— Я. Спрашиваю. Сколько?
Человек начинает загибать пальцы:
— Ну, за мужика погибшего и за бабу, если кто остался у них, тому триста золотых, потому что они ж работать могли еще, сколько проживут. За дитев по сто золотых — пока новые нарастут. За козу али за свинью — по пятидесяти золотых...
Глоин от возмущения давится словами. Балин приподнимает пергамент со списком.
— А кто может засвидетельствовать потерю животных, — он вглядывается в мелкие строчки через линзу, — драгоценностей и прочего имущества?
— Так это каждый подтвердит! — Усатый таращит глаза, явно пораженный их недогадливостью.
— И припишет себе по пять коров, лошадей и по стаду баранов, — фыркает Глоин.
— Мы вам не жулье какое-нибудь! — Человек горделиво задирает подбородок. — Больно всякий по себе судить горазд!
— Довольно! — Торин хлопает по столу ладонью, так что бумаги разлетаются в стороны, а рана в груди отзывается резкой вспышкой боли. Сжав зубы, он поворачивается к Барду. — Вот мое предложение: я выплачу первоначальную сумму в пятикратном размере. Третью часть золотом, треть — материалами, оставшуюся треть — торговыми льготами на покупку и перепродажу любых наших изделий сроком на двадцать лет. Золото между своими людьми распределяй, как хочешь.
— А как же..? — начинает было усатый любитель коз.
— Это окончательное решение.
Бард хмурится и трет лоб.
— Мне надо подумать.
Торин кивает, откидываясь в кресле, и ловит взволнованный взгляд хоббита. Тот настороженно косится на людей, переводя взгляд с одного на другого. Торин ободряюще улыбается ему. Они согласятся. Для этого ему даже не обязательно слушать взявшего слово Балина. Бард отважен и честен — славные качества для короля, но не для бургомистра. Скоро он сам убедится, что последняя треть — намного важнее первой, и именно она принесет не в пример больше выгоды по сравнению с золотом, которое каждый будет стремиться урвать себе.
В памяти всплывает ворчливое: «За борт его, и дело с концом», и губы против воли растягиваются в улыбке. Да уж, хотелось бы его головой да в холодную воду макнуть, чтобы начал трезво мыслить...
— Позвольте, господин Бард! — испуганное причитание усатого прерывает череду мыслей. — А эльф-то говорил, что не след им доверять. Пусть сначала золото сполна выплатят ...
Бард не удостаивает его ответом.
— Я принимаю твое предложение, — он открыто смотрит на Торина. — Подпишем договор, и я передам тебе камень.
Бильбо облегченно улыбается и переглядывается с Балином.
Что ж, пожалуй, с Бардом можно иметь дело. Особенно, если он перестанет петь с чужого голоса. Эльфы могут запудрить мозги кому угодно, но где Дейл, и где Лихолесье? Скоро Эребор возродит прежнее величие — превзойдет его! — и люди из Дейла и Эсгарота будут искать его покровительства. Будет так, как они когда-то мечтали...
Торин кивает Барду, вставая, и может поклясться, что слышит согласное хмыканье за спиной.
Даин собирается обратно в Железные Холмы, и они вместе с Балином, Фили и Кили сидят допоздна в расчищенных комнатах на первом глубинном — до королевских покоев уровнем ниже еще не добрались — куда Торин перебрался из караулки, и обсуждают, что прежде всего потребуется переселенцам, и какое количество припасов отправить с первым караваном.
— Ладно, с этим я разберусь. — Даин прикладывается к фляге, протягивает Торину и, получив отрицательный ответ, с сожалением затыкает пробку. Учитывая его любовь к крепленому меду, странно, что там еще что-то осталось. — Ты лучше подумай, что со всей этой падалью делать.
— О чем ты?
— Ну как — люди своих павших на старом кладбище похоронили, эльфы — в лес потащат, а эту мразоту морготову воронье который день жрет. Сейчас-то ладно, а по весне такая вонища стоять будет! Да и у людей, говорят, от этого болезни идут.
Оглянувшись на брата, Кили встречается взглядом с Торином:
— А что, если их в туннели сбросить, ну, из которых они появились? И засыпать потом?
— Не зря ж эти червяки столько дырок навертели, — подхватывает Фили.
— Что ж, в этом есть резон.
Хотя тела Азога и его выблядка он бы лично искромсал на куски и скормил эсгаротским свиньям.
— Орков можно, пожалуй, — соглашается Даин. — А вот с троллями загвоздка будет. Эти туши целиком поди дотащи туда, да и рубить на морозе удовольствия мало. Сжечь бы, но тут леса ближе эльфячьего не найдешь.
Тратить на это дерьмо лес слишком расточительно. А вот если...
— Фили, ты говорил, что склады с углем не пострадали?
— Да. Ты хочешь использовать уголь? Но он просто так не загорится...
— Балин, у нас еще осталась взрывчатая смесь?
— Сколько угодно. Если понадобится — можем смешать еще.
— Отлично! — Торин усмехается. — Заодно спалим к барлогам весь оставшийся хлам.
Ухватившись за каменный выступ, Торин с усилием преодолевает последние ступеньки и поднимается вслед за остальными на внешнюю галерею, делая вид, что не замечает плетущихся за ним Фили и Кили. Страхуют ведь, паршивцы!
Он опирается на парапет и старается не слишком явно хватать ртом обжигающе-морозный воздух. Подъем слишком долог и крут для него, но было бы обидно пропустить такое зрелище. Долина перед Главными Воротами бугрится шрамами от свежезасыпанных орочьих тоннелей, куда были свалены сотни тел. Прибитые поземкой к камням жидкие полосы снега напоминают грязно-серые бинты, оплетающие многочисленные раны. Неподалеку возле нескольких внушительных тролльих туш свалены груды угля, обильно пересыпанного горючим порошком; несколько гномов с факелами наготове ждут сигнала.
Пожалуй, огонь получится не хуже, чем из драконьей пасти. Изнутри скрученной пружиной распирает азарт, напоминая о детских проделках, когда они с Двалином таскали из мастерских все, что могли, а потом поджигали в пустынных переходах и заброшенных штольнях, любуясь разлетающимися искрами и разноцветными языками пламени. Как они тогда ничего не сожгли... важного. Сегодня то же самое чувство толкает его в спину, подгоняет звонким мальчишеским смехом. Ну что, устроим развлечение, дружище?
Даин поворачивается к нему:
— Начинаем?
— Если никто не против, — стоящий позади всех Таркун пробирается вперед и, прищурившись, опирается на посох, — я мог бы немного... помочь.
Усмехнувшись, Торин кивает. Ничто не мешало волшебнику предложить свою помощь раньше. Ну, разве что страсть к шумным представлениям.
Таркун подходит к парапету, что-то бормочет под нос, поднимая свой посох, и вырвавшаяся из него ослепительная молния разом зажигает все костры в долине, заставляя пламя взвиться до небес. Уголь, даже сдобренный горючей смесью не дает такого яркого огня. И такого мощного. Но поддерживаемые магией костры продолжают полыхать, даже когда начинается сильнейший снегопад, и не гаснут, пока от гигантских уродливых туш не остаются одни головешки. В считанные минуты снег скрывает грязь и копоть, устилая все от отрогов до самой реки чистым белым полотном.
Рядом раздается тихий вздох. Бильбо дышит на покрасневшие пальцы. Заметив его взгляд, он поясняет:
— Просто вспомнилось вдруг. Знаешь, у нас это не так часто бывает, но когда выпадает столько снега, на улицу высыпают все подряд: и старики, и хоббитята, — по губам Бильбо скользит улыбка. — Кидаются снежками, лепят снеговиков. И это так... красиво. — Он шмыгает носом и трет покрасневшие ноздри костяшками пальцев. — Я тут подумал. Пора мне возвращаться домой.
Его желание понятно, и они не имеют права его удерживать, но пускаться в долгий путь одному в самый разгар зимы?
— Может, задержишься до весны? Конечно, сейчас Эребор не тот...
— Торин, — Бильбо улыбается и останавливает его, подняв руку: — Спасибо за предложение. И за гостеприимство. У вас невероятный дом, даже сейчас, и он станет еще прекраснее и величественнее. Но я скучаю по своему: по креслу у камина, по моим книгам и деревьям в саду. Я должен вернуться.
— Не беспокойся, — Таркун наклоняет голову, глядя на них из-под нависающих полей своей шляпы. — Он отправится в путь не один. У меня есть кое-какие дела на западе.
Что ж, раз так, остается только проследить, чтобы их маленький взломщик получил причитающееся ему вознаграждение. Можно надеяться, что с волшебником он доберется в целости и сохранности назад к своим родным. Ему самому тоже стоит, наконец, взглянуть в глаза прошлому. Бильбо прав — есть вещи, которые нельзя откладывать.
На карнизе над входом нет резьбы, а замененная опора не покрыта мраморными плитами — мастера закончили расчистку покоев, принадлежавших королевской семье, еще десять дней назад, убрали обломки рухнувшей колонны, восстановили прилегающие участки стены, но до окончательной отделки дело дойдет не скоро.
Каждый день Торин собирался придти сюда, и каждый день находились новые дела: отыскать нужные бумаги, выслушать доклады, распределить работу...
Кого он обманывает? Он цеплялся за любой предлог, лишь бы не приходить.
Масляные лампы освещают унылую пустоту коридоров. На стенах то тут, то там виднеются пустые крючья с обрывками нитей: некогда яркие гобелены с изображениями великих воинов и легендарных мастеров кхазад изъедены молью и поражены гнилью. В углах колышется клочьями паутина.
Каждый шаг разносится гулким эхом, распугивая притаившиеся за колоннами тени. Торин заглядывает в одну комнату за другой, встречая везде одно и то же: густой слой пыли на оставленных вещах, угрюмую тишину, холод, запустение.
Что он надеялся здесь найти? Не осталось никого из тех, кто когда-то жил в этих покоях. Останки матери покоятся в общей могиле вместе с другими погибшими в драконьем пламени — их невозможно ни опознать, ни разделить. Прах Трора и Фрерина развеян над Долиной Туманных ручьев. Тело отца так и осталось не погребенным. Нет звонкоголосой эреборской принцессы, чье детство кончилось с прилетом Смауга. И того Торина тоже нет. И никогда уже не будет. Это преследовало его всю жизнь: потери за потерей, словно выбитые из фундамента камни, и теперь стены идут трещинами и осыпаются, грозя погрести его под обломками... Прочь отсюда, скорее!
Он почти бегом поднимается обратно по коридору, заворачивает за угол и останавливается, прижавшись лбом к холодному мрамору. Сердце бешено колотится о ребра, воздух, густой и вязкий, встает в груди комом. Его всего трясет, холод обступает со всех сторон. Он прижимает ладони плашмя к стене, безуспешно пытаясь унять дрожь... А потом плечо ощущает привычную тяжесть руки, и облегчение прокатывается по хребту теплой волной. Снова можно дышать. Можно расслабиться. Можно распрямить сведенные судорогой пальцы и почувствовать под ними прохладную шероховатость камня. Плоть Горы. Пусть прошлого не вернуть, но можно отстроить будущее, где Эребор снова будет домом. Для них — всех, кто остался. Для его племянников. Для их детей.
Торин делает глубокий вдох и медленно направляется вдоль пустого коридора к перекрестью лестниц. За спиной слышится знакомая тяжелая поступь.
Прилетает ворон от Даина: караван должен прибыть дней через семь-восемь, самое большее — десять.
— Давно пора, — ворчит Глоин, внимательно изучая список материалов, запрошенных людьми из Дейла. — Третий день уже одной рыбой питаемся.
— Узбад! — Бифур по привычке то и дело переходит на кхуздул. — С дозорной башни видели подозрительное движение на восточном склоне. Если какая-то ебучая мразь выжила, они могли укрыться в отрогах.
— Если кого-то из орков и упустили, они уже далеко отсюда, забились в свои норы в Мглистых горах или в Серых.
Среди собравшихся гномов пробегает шепоток. Глоин, нахмурясь, оглаживает бороду:
— Может, это забрели потревоженные звери, но лучше убедиться, что с нашей стороны путь безопасен.
С этим не поспоришь.
— Хорошо, пусть Двалин возьмет пятерых гномов и прочешет все отроги к востоку от Главных Ворот.
Разговоры резко стихают. Глоин медленно поворачивается к нему:
— Ты имел в виду Видфина?
— Двалин знает здесь каждую тропу, каждый камень, о чем здесь спорить?
— Я не спорю, Торин, но Двалин же...
Махал. Как он мог забыть... Подлокотники кресла жалобно трещат под пальцами.
— Ты прав. Пошли Видфина. — Глубокий вдох. — Фили, Кили, что там с плавильнями, удалось запустить?
— Да, хотя повозиться пришлось знатно...
Глоин кивает, откинувшись в кресле. Все взгляды устремляются к Фили, рассказывающему, что удалось сделать с печами за последние дни. Только Кили, сидящий рядом с братом, поворачивает голову, и Торин делает вид, что не замечает внимательного карего глаза, косящего в его сторону.
Сваленное в сокровищнице золото едва начали разбирать, когда пришлось отсчитать причитающееся погорельцам из Эсгарота, а потом хоббиту. До остального не дошли руки, и вся эта бескрайняя переливающаяся груда так и лежит здесь, мерцая в тусклом свете факелов. В тихом шорохе монет, осыпающихся под ногами, не слышно эхо шагов, преследующее его в переходах.
Торин поднимается на вздымающийся ввысь золотой холм, усаживается на пол, попирая сапогами монеты, и смотрит, как они текут вниз тонкими струйками, вливаясь в бесконечное золотое море. Когда-то оно туманило его разум, заставляя забыть, кто ему союзник, а кто враг, забыть, кто он сам. Если бы не друг, единственный, кто не отступился, кто открыто сказал в лицо то, что думает — смог бы он побороть эту отраву?
Прости меня... Я знаю, ты не держишь на меня зла. Хватило одного взгляда, чтобы объясниться — там, перед тем, как отправиться в бой. Но, Махал, как же мало нам было отпущено!
Торин погружает руку в лежащие монеты, чувствуя, как они струятся между пальцами, холодят кожу. Они лежат горкой на его ладони, сыплются по одной вниз, как утекающие мгновения. Если бы можно было обменять их на золотые: по сотне, по тысяче за каждый миг!
Последняя монета падает обратно, и его рука снова пуста. Ноют, напоминая о себе, затянувшиеся раны — от холода, должно быть. Кажется, что он так и остался лежать там, на льдине, и ледяная корка сковала его снаружи и изнутри.
Почему ты оставил меня? Почему не дождался...
Если он сходит с ума, представляя, что Двалин не умер, разве он не может погрузиться целиком в это безумие? Почему он чувствует его присутствие, говорит с ним, но не может услышать в ответ? Не может увидеть его? Не может коснуться?.. Что толку в этих вопросах.
Тихо звякают, осыпаясь, монеты.
— Балин тебя весь день ищет. — Кили опускается рядом, подбирает монетку и подбрасывает ее в ладони. — И Глоин тоже. — Он швыряет монету к подножию кучи и поворачивается к Торину правым глазом. — Я понимаю: тебе тяжело...
— Что ты знаешь...
— Да уж знаю, не слепой, — фыркает Кили. Он поправляет кожаную повязку, прикрывающую пустую глазницу, и смеется. — Я своим одним больше вижу, чем некоторые двумя здоровыми. А раньше и подавно. — Он отводит взгляд и принимается рассеянно пересыпать монеты.
Вот, значит, как. Кто бы мог подумать, что Уголёк окажется таким глазастым, да, Двалин? Хотя ты-то как раз подозревал, говорил, что нигде от мальчишек не схоронишься, особенно от младшего.
— Знаешь, — Кили поднимает голову, пытаясь стряхнуть лезущую в глаз челку, — я бы, наверное, с ума сошел... Не смог выдержать, если бы что-нибудь случилось с Фили. Или с Тауриэль.
Хочется сказать ему что-нибудь резкое, отчитать за то, что смеет равнять какую-то остроухую с братом. Но он видел их вместе, один раз, с галереи: две маленькие фигурки на склоне Горы. Мощная, статная, горделиво ступающая по каменистой тропе, и длинная, тоненькая, неловко переваливающаяся при каждом шаге. Фили потом рассказал, что ей булавой раздробило колено и голень, Больг постарался. Эльфийские лекари чудом спасли ногу, но даже они не смогли убрать хромоту. И тогда, глядя на ковыляющую эльфийку... Нет, ему не было жалко её, но это было... неправильно. Ранения у гномов — как зазубрины на клинке, знаки боевой доблести. А эта рыжая — хрупкая, гибкая, как медная проволока — казалась покореженным драгоценным украшением, изуродованной работой толкового мастера.
Что ж, сердце иногда делает причудливый выбор. Кому, как не ему это знать.
— Мне до сих пор кажется, что он где-то рядом. Я слышу его шаги, говорю с ним, как будто он может ответить.
— Я думаю, он больше всего бы этого хотел. Это же наша мечта была: сюда вернуться всем вместе. Твоя мечта... — Кили вздыхает. — Я тоже по нему скучаю. Помнишь, как я твой меч стащил, а у Двалина — камень, и наточить пытался — ты меня чуть не убил тогда. — Он смеется и качает головой, и Торин невольно улыбается.
— Стоило бы. Едва клинок не сгубил. Выпороть надо было, чтобы сидеть не мог.
— Ну, я тогда два месяца все ваше оружие чистил и смазывал. — Кили хмыкает. — Даже не знаю, наказание это было или награда. А помнишь, мама на ярмарку уехала? Я тогда совсем мелкий был, и Фили с сыновьями Андвари подрался за то, что те меня задирали. Руку выбил, а к тебе мы идти боялись...
— И Двалин ее вправлял.
— Откуда ты?.. — Кили удивленно поднимает голову. — Он обещал не рассказывать.
— Он и не рассказывал. Андвари потом сболтнул, что Хьюки двух зубов недосчитался.
— Трех! А у Эйтри нос сломан был.
— Ах, вот значит как.
Кили пихает его плечом и смеется.
— А как вы нас первый раз на охоту с собой взяли!
— И вы распугали всех косуль.
— Зато я подстрелил кабана!
— Сеголетка. А Фили чуть не порвал матерый секач.
— Ага. Я тогда впервые узнал, что такое блядский сучий потрох, — ухмыляется Кили. — И про махаловы яйца тоже.
— Да, Дис была в восторге...
Что-то щекочет щеку. Торин рассеянно трет лицо и застывает. Несколько секунд уходит на то, чтобы осознать, откуда на его пальцах влага.
Кили хлюпает носом и приваливается теплым комком к его боку. Как всегда умудрился растопить лед. Торин обнимает его за плечи и зарывается носом во встрепанную макушку, пряча лицо в пушистых прядях. Все будет хорошо, Уголёк. Обязательно будет.
И все почти хорошо. Если не думать о том, как могло бы быть. Если не оглядываться назад, в пустоту переходов. Не разливать эль по привычке в две кружки. Не тянуться спросонья на другую сторону кровати.
Торин и сам не знает, чего жаждет больше, разрываясь между видениями и реальностью, неумолимо напоминающей о том, что так хочется забыть.
Он с головой уходит в дела, изучает планы, проверяет работу мастеров. Как только рана позволяет поднять молоток, пропадает целыми днями в кузне, сам берясь за ковку — чем сложнее, тем лучше. Как этот механизм для насоса взамен сломанного. Деталей много, все с выемками и выступами, и Торин целый вечер и полночи льет, подпиливает, кует и перековывает, подгоняя одну к другой, и каждый раз, поминая Дурина и все его перерождения, слышит за звяканьем инструментов и шипением металла подначивающее хмыканье и с утроенной силой берется за дело.
Последняя шестерня встает на место, точно совпадая по размеру с соседними. Рычаг вверх — и механизм бесшумно проворачивается, полностью готовый к работе.
— Ну, что теперь скажешь? Надо было поспорить на сотню, что я сегодня закончу!
Торин оборачивается, торжествующе улыбаясь, и опускает руки. Дело к утру, и в кузне давно уже никого нет. И не было.
Свет от факела узкой полосой скользит по стене, ложась под ноги. Внизу, в погребальных залах, царит полумрак и тишина.
Торин зажигает свечи по углам и вставляет факел в крепление на стене. Среди кхазад заведено никогда не нарушать покой своих усопших, но что, если они сами не оставляют в покое живых?
Нужная гробница отыскивается легко, будто ноги сами ведут его. Высокий постамент. Темно-серый камень — на самом деле зеленоватый со светлыми прожилками, прохладный и гладкий. Четкие линии рун по бокам: Здесь лежит Двалин, сын Фундина. От родного имени в груди разливается привычное тепло, и взгляд невольно ныряет в темноту, выискивая знакомый силуэт...
Хватит!
Плита не поддается — слишком тяжела. Торин наваливается, толкая еще и еще. Шрам на груди мучительно ноет, левую руку простреливает острой болью... Он упирается изо всех сил, камень со скрежетом сдвигается, и он хватается за края, чтобы не упасть.
Двалин...
Кажется, что он просто спит. Очень крепко: глаза неподвижны, дыхание почти незаметно. Такой знакомый шрам через бровь, пересекающий переносицу... Рука останавливается в последний момент.
Двалин.
Кожа под пальцами холодная, застывшая — она всегда была теплой, в любой мороз. Нос стал чуть острее, щеки впали. Он так выглядел в ту морготову зиму в Дунланде, когда почти нечего было есть, а то, что было, отдавали детям и старикам. Пришлось зарезать двух пони, чтобы не сдохнуть с голода...
Волосы стали тусклее и суше. Кожа серая или это просто свет так падает...
А перед глазами он — живой, ухмыляется в усы, рассказывая очередную шутку. От него веет жаром, пахнет хмелем, потом и оружейным маслом. Поднимает брови, прищуривается, смотрит, смотрит...
Двалин.
Ладонь последний раз накрывает сложенные на груди холодные руки. Двалина больше нет. Ему не разбудить его.
Вернуть плиту на место еще сложнее. Торин тянет ее на себя, но она слишком тяжелая. Ну же, ну! Он упирается сапогом в постамент, напрягает все силы, но пальцы скользят по камню, едва не срывая ногти. Тени от свечей пляшут на сером лице...
— Давай на раз-два — взяли!
Плита трогается. Последнее чудовищное усилие, и она становится на место. Фили приваливается к гробнице с другой стороны, тяжело дыша.
Торин сползает на пол, прислонившись спиной к постаменту, и закрывает глаза. Через какое-то время раздаются шаги, и Фили садится рядом. Они молча сидят, откинувшись на высокий камень. В тишине сухо потрескивают свечи.
— От Даина послание пришло, второй караван скоро будет.
Раздается шорох: Фили вытягивает ноги, устраиваясь поудобнее.
— Может снова Видфина с отрядом навстречу послать, вдруг еще одно стадо косуль приблудилось?
Торин усмехается и поворачивает голову. Фили улыбается.
— Знаешь, Двалин мне в тот день дважды жизнь спас.
Торин отводит глаза. Он не знает, хочет ли он это слушать. Впрочем, он ничего уже не хочет. Чего можно хотеть, когда кругом холод и пустота?
— Второй раз там, у скалы, когда меня ранили, а первый еще раньше — помнишь, когда ты нас с Кили хотел на разведку отправить?
Конечно, помнит. Молодые, легконогие — мальчишки должны были без труда разузнать, что к чему, пока они с Двалином разобрались бы с гоблинами.
— Торин, давай я пойду. Я тут все как свои пять пальцев знаю. А с гоблинами вы с парнями и без меня разберетесь.
Сначала Торин думает, что ослышался. Двалин никогда прежде не оспаривал его приказы, но в том, что он говорит, есть резон.
— Хорошо. Фили, пойдешь с Двалином. Если что-то заметите — немедленно возвращайтесь. Кили, готов?
— А то!
— Я услышал шум и уже наверх хотел рвануть. — Фили усмехается. — Он меня за шкирку ухватил, как пятилетку перед печью. Наорал шепотом и к выходу потащил. Хорошо не пинками.
Торин глубоко вдыхает. Он помнит каждую минуту так, словно это было вчера. Двалин с Фили тогда быстро вернулись, даже гоблинов на их долю хватило — они с Кили еще не управились. А потом появился Бильбо. Он хотел отослать их оттуда, всех четверых. А они, не сговариваясь, послали его. И пообещали задержать армию Больга, пока он будет пробиваться к Азогу.
— Знаешь, я потом думал: если бы мы с Кили туда пошли, живыми бы не выбрались. Хотя Кили я бы, конечно, наверх не пустил...
— Я же приказал не вступать в бой.
— Знаю. Просто стыдно было вот так, ни с чем назад возвращаться. Прости.
Фили опускает голову, и Торин, не удержавшись, протягивает руку, ероша светлую гриву, и притягивает его ближе.
— Все мы иногда совершаем ошибки. Главное, чтобы было время их исправить.
Почему Двалин вызвался тогда отправиться вместо них? Был так уверен, что справится лучше? Или знал, что они непременно наломают дров? Кому это известно лучше, как не наставнику. А может, сработало многолетнее воинское чутье. Теперь уже не спросишь...
Обратно они с Фили возвращаются не спеша. Надо решить вопросы с размещением, выделить кхазад для помощи людям в Дейле, проверить, как работает подача воды в кузни и недавно восстановленный подъемник.
Шагов за спиной больше нет. Поздно вечером, возвращаясь в свои покои, Торин специально поднимается на внешнюю галерею, а потом проходит коротким путем через пустующую оружейную: ничего.
Бархатистое эльфийское вино — не иначе подарок самого Трандуила — присланное Бардом в благодарность за помощь со строительством, горчит на языке. Несмотря на жаркое пламя в очаге, пальцы ног леденеют и поджимаются от холода. Торин гасит свечу и забирается под тяжелую медвежью шкуру.
Орки повсюду. Фигура отца скрывается за их спинами, его уже совсем не видно. Он пытается докричаться, пробиться, но орков слишком много.
Где-то здесь Фрерин. Торин не видит его, но знает, что брат должен быть поблизости. Почему он его не видит? Только бы не наделал глупостей... Короткий вскрик. Где же ты, братишка? Неужели поздно...
Они с Двалином сражаются спина к спине, протыкают насквозь тела, сносят головы, и вспарывают горла, но на место одного встает десяток других, и они снова и снова поднимают оружие, прикрывая друг друга. А потом Двалин вдруг оказывается далеко, у самой скалы, и Торин один... Азог приближается, заносит булаву. От удара щит выбивает из руки, а сам он отлетает прочь, откатывается в сторону, пытается уклониться, оскальзываясь на камнях. Кругом тела павших кхазад, они везде... Фрерин? Фрерин! Он подбирает меч — изогнутый эльфийский клинок полыхает как молния — принимая на него удар булавы, и еще один, и еще.
Двое молодых воинов противостоят дюжине орков. Фили! Кили! Их не должно здесь быть! Они слишком молоды для битвы... Они отчаянны. Орки падают под ударами мечей, но их так много…
Азог скалит клыки. Когда ж ты сдохнешь, Морготова отрыжка?!
Кили! Нет! Морготовы твари обступают их со всех сторон, а он не может до них добраться, не может защитить. Фили бьется один. Черное кривое лезвие скользит по кольцам доспеха, рассекает плоть. Кровь на кафтане. Меч падает на землю... Нет... Двалин! Как он оказался рядом с ними? Только вытащи их, помоги им!
Земля уходит из-под ног, и Азог наклоняется над ним, заносы руку для последнего удара. Мальчишки живы? Крик. Что с ними? Клинок врезается в грудь. Вдох оборачивается хрипом. Двалин!
ДВАЛИН!
— Дядя! Дядя... Торин!
Он вскидывается на кровати, глотая густой плотный воздух, и пытается нашарить рукоять меча.
— Дядя, не надо! Это же просто сон. — Кили осторожно удерживает его за плечо, темный глаз встревожено блестит в полумраке. — Только сон.
Торин заставляет себя расслабиться. Кажется, он опять напугал мелкого. Надо бы его успокоить, но в глотку словно песка насыпали. Он взмахивает рукой, указывая на оставленную на столе бутылку, Кили поднимается, наливает вино в кубок и подает ему.
— Ты кричал. Громко. Я подумал, что-то случилось.
Да уж, громко, если было слышно... откуда, кстати?
— Как ты здесь оказался?
— Тут ход есть, из соседних покоев. Ну, то есть, из моих.
Торин вспоминает расположение комнат и переходов на уровне. Верно, есть. Откуда только Кили про него известно. Хотя эти двое что угодно найдут и куда угодно пролезут.
— Фили тоже проснулся?
Кили скребет кончик носа:
— Вряд ли. Слишком далеко отсюда.
Далеко? Неужели братья впервые поселились не то, что порознь — но даже не вплотную друг к другу?
Почувствовав его удивление, Кили пожимает плечами:
— Его комнаты — первые от входа в крыло, ближе к парадным залам.
Вот оно что. Чтобы неурочные посетители не беспокоили узбада, а направлялись к его наследнику. Распределили обязанности, паршивцы мелкие.
— Все в порядке, Кили.
— Угу.
Кили так и сидит на краю кровати, ежись от холода: еще бы, огонь в очаге почти погас, а он в одной рубахе да штанах. До утра он его караулить собрался, что ли? После такого попробуй уснуть.
Торин двигается, откидывает мех:
— Залезай.
Кили сверкает улыбкой и, скинув сапоги, моментально устраивается под шкурой, вытягивается, закинув руку за голову, и принимается рассуждать вслух о том, как они завтра собираются обследовать шахты, как в Дейле восстановили целых две улицы и рыночную площадь, а весной собираются приняться за ратушу, о том, как летом приедет Дис...
Когда Торин открывает глаза, поздняя зимняя заря просачивается из световода, окрашивая комнату в серо-синий цвет. Кили сопит, устроившись у него под боком и уткнувшись носом ему в плечо. Как в детстве, когда Дис была в отъезде, и он ночевал у них, а Кили просыпался и прибегал к нему, испугавшись темноты и пауков под кроватью.
Торин улыбается и приглаживает спутанные темные пряди, как всегда выбивающиеся из хвоста. Уголёк... Он погружается в теплую, цепкую дрему, а когда просыпается окончательно, Кили в спальне уже нет, зато солнце хозяйничает вовсю, намекая, что давно пора подниматься.
Ему казалось, что нет ничего страшнее, чем сходить с ума, теряться, не зная, где явь, а где морок. Он ошибался. Если раньше он слышал то, чего нет, чувствовал то, чего не должно быть, то теперь он отчаянно вслушивается в тишину, надеясь уловить хоть малейшее эхо, ищет любой знак, который не даст провалиться в равнодушную ледяную пустоту. И не находит.
Днем полно забот, чтобы занять ум и пристроить руки, но ночью... Каждую Махалом проклятую ночь ему снится бой, и кровь из-под черных зазубрин, и застывшие серым льдом глаза. И не помогают ни вино, ни сонное зелье. Разве что Кили он в последнее время больше не будит. Просыпается с замершим криком на губах и заходящимся сердцем и таращится слепо в темноту, терзая в горсти медвежий мех, ждет, пока отпустит.
И к этому тоже можно привыкнуть. Хотя больше всего хочется побиться головой о стену. Лучше с разбега.
Торин в третий раз перекладывает все бумаги на столе, но старый договор о предоставлении Дейлу в пользование земель в пойме реки взамен на долю в урожае как в шахту провалился. А он нужен позарез, чтобы было, что сунуть завтра под нос Барду, торопящемуся решить вопрос с пашнями и пастбищами до того, как стает снег, если он вздумает завести песню про исконно людские владения. И сверить цифры не мешало бы...
Они сегодня обсуждали новый контракт, и Балин взял списки бумаг, чтобы еще раз просмотреть вечером. Может, он случайно прихватил оригинал? Уже поздно, но Балин всегда ложится за полночь. Помедлив, Торин решительно встает из-за стола.
Из-под массивной двери пробивается тонкая полоска света — свидетельство того, что хозяин покоев еще не ложился. Внезапно изнутри доносится тихий жалобный звук — не то вздох, не то стон. Нахмурившись, Торин толкает незапертую дверь.
Зажженные свечи кидают отблески на разложенные почти по всей поверхности стола бумаги, но сам Фундинул сидит в кресле неподвижно, будто дремлет: голова опущена, руки лежат на коленях.
Стараясь ступать потише, Торин обходит стол, чтобы заглянуть Балину в лицо, и снова слышит тот самый звук: полустон-полувздох.
— Балин?
Фундинул поднимает голову, его отстраненный взгляд рассеянно скользит по комнате и наконец обращается к нему.
— Торин? Прости, я не заметил, как ты вошел.
— Я не стал бы тебя беспокоить в столь поздний час, но мне нужен старый договор с Дейлом о земле. Он не у тебя?
— Договор? Да, кажется, где-то здесь был...
Балин берется за подлокотник, приподнимаясь, и Торин видит предмет, лежащий у него на коленях. Скрипка.
— Вот он, держи, — Балин протягивает ему потрепанный пергамент и, заметив его взгляд, грустно улыбается. — Я решил навестить наши старые комнаты и нашел ее там. — Он ласково обводит деревянный бок и легонько трогает струны. Раздается жалобный стон. — Помнишь, как он играл?
Горло сжимается, и Торин тяжело сглатывает. Конечно, он помнит. И здесь, на этой самой скрипке, и потом, уже в Дунланде, когда Двалин раздобыл инструмент у какого-то музыканта-пропойцы, выменяв его на оленью шкуру. И в Синих Горах — на скрипке, подаренной Торином. Привычным движением упирал ее в сгиб локтя, обхватывая пальцами гриф, и весело оглаживал смычком струны, так, что разом отступали все печали и тревоги, а ноги сами начинали отстукивать ритм.
Грустить скрипка умела тоже. Не так, как арфа, тихим шелестом, а надрывно, до боли, до обжигающих глаза непролитых слез и сведенной челюсти. Плакала вместо них об ушедших друзьях, о родичах. О доме.
Балин бережно оборачивает скрипку куском ткани и кладет на стол.
— Ты хотел обсудить новый договор?
— Не сегодня. — Торин качает головой. — Обсудим завтра. — Кивнув Балину, он сворачивает пергамент и выходит, плотно притворив за собой дверь.
Название: Эхо за спиной
Размер: миди, (9618 слов)
Пейринг/Персонажи: Двалин/Торин Дубощит, Кили, Фили, Балин, Даин, прочие
Категория: слэш
Жанр: ангст, повседневность
Рейтинг: PG
Предупреждения: обсценная лексика
Краткое содержание: по заявке на LOTR One String Fest: В БПА погибает Двалин. Торин видел его смерть, но не успевал помочь.
читать дальше
Азог силен. Невероятно силен, даже без своего варга. А главное — он свеж, не измотан боем, как сам Торин. Еще удается отражать удары, уворачиваться от чудовищного кистеня, подныривать, откатываться, поскальзываясь на трескающемся льду. Но с каждым разом это дается все сложнее. Он не столько нападает, сколько защищается.
Цепляясь на каменные обломки бывших укреплений, Торин поднимается на ноги и поворачивается. Азог оскаливается и подтягивает к себе цепь для очередного удара. За его плечом вдали Торин замечает две маленькие фигурки, сцепившиеся на руинах дозорной башни: Кили отчаянно сопротивляется Больгу, слишком отчаянно — подставляется, открываясь для удара, и вскрикивает, падает, прикрывая залитое кровью лицо. Что же ты творишь, мелкий?! И не успеть ведь отсюда, ничего не сделать... В последний момент Торин видит, как огненно-рыжая тень стремительно бросается на Больга, перехватывая занесенную руку, а потом на него летит кистень, и смотреть куда-то еще становится некогда.
Нагнуться, отскочить в сторону, полоснув по ноге, услышать яростный рев — на, тварь, получи! Поднять меч, принимая на него удар, сгруппироваться, чувствуя, как лед встает дыбом под ногами, перекатиться к подножию лестницы. Мелкие раны — царапины, на которые в горячке боя не обращаешь внимания — постепенно дают о себе знать: движения становятся все медленнее, дыхание тяжелее. Каждое вынужденное падение воспринимается как передышка.
На площадке наверху — лязг металла и хриплые вскрики: Двалин и Фили должны задержать отряд Больга, не дать ему прорваться. Одному из них удается достать Фили, ранив в бок, и одновременно выбить у него меч. Двалин тут же отшвыривает его к стене, становясь между ним и орками. Только держитесь!
Соскочив с крошащейся льдины, Азог медленно приближается, волоча за собой свою бандуру. Может, не так он и неутомим? С площадки доносится отчаянное «Нет!». Торин успевает поднять голову: ярко-красная кровь, стекающая с черных зазубрин; блестящее лезвие описывает полукруг, и голова орка катится по камням; Двалин зажимает рану в груди, прислоняется к стене и медленно оседает. Фили подхватывает его секиру... Махал, нет!
Азог торжествующе скалит зубы, поднимает руку с кистенем и замирает: с противоположной стороны, где-то в недрах полуразрушенной башни звучит смертельный, агонизирующий вопль. Больг. Азог с бешеным рыком бросается вперед.
Прыжок в сторону. Тяжеленная дура намертво застревает во льду. Азог тут же бросает цепь, замахиваясь клинком в левой руке. Обмен ударами, разворот, блок, подкат, выпад. Ему удается пырнуть Азога в бедро, но радость оказывается недолгой: ответный удар молниеносен, и Торин успевает только выставить левую руку, прикрываясь ей, как щитом, и лезвие рассекает ее до кости. Он падает на лед плашмя, и Азог тут же оказывается сверху, прижимает его всем весом и целит в грудь, медленно преодолевая сопротивление поднятого меча. И долго он так не выдержит, не сможет... Но Азог должен умереть. Неважно, какой ценой.
Это почти не больно. Это почти хорошо... Видеть труп врага. Чувствовать запах его крови. И можно даже подняться на ноги. Сделать шаг. И еще один. Вот и все. Мы победили, Кили! Фили! Двалин... Вот и все.
Перед глазами все расплывается.
***
Холодно. Будто он лежит на льду, и эта стынь тянет из него последние крупицы тепла. Уже ночь? Был же день недавно. Или давно?
Кругом жадная, багровая, с алыми всполохами темнота. И невыносимый жар, словно от драконьего пламени. Как же хорошо было там, на льду... Боль отступает и возвращается. Во рту мерзкий сладковатый вкус кроветворного отвара. Пустота — душная, плотная — обволакивает, как пуховое одеяло. Один раз ему почти удается вырваться из этой вязкой трясины, и он отчетливо слышит ворчливый голос Оина:
— Выкарабкается.
Но глаза не разлепить, губы тоже, и он так и не успевает понять, говорит ли Оин о нем или о ком-то еще, прежде чем снова провалиться в забытье.
Когда Торин приходит в себя, ему все еще жарко, но уже не так, как раньше. В голове пусто и звонко — прямо сигнальный колокол, а не голова. Потолок низкий, отделка простая. Судя по размерам и убранству — одна из чудом уцелевших караулок. А нет, не совсем уцелевшая, вон трещина ползет в углу, и еще одна.
Больше все равно не разглядеть — свеча совсем догорела, только у стены танцуют яркие языки пламени в жаровне. Торин поворачивает голову. Всполохи выхватывают из полумрака примостившуюся на самом краю лежанки нахохленную фигуру. Волосы встрепаны, челка топорщится...
— Кх..или!
Собственный голос кажется чужим, заржавевшим от долгого бездействия. Встрепенувшись, Кили улыбается во весь рот:
— Дядя!
Торин облизывает пересохшие губы, и Кили торопливо подносит ему кружку, придерживая руку и помогая приподняться. Вяжущий травяной настой на спирту обжигает горло: опять кроветворка пополам с чем-то укрепляющим. Поставив пустую кружку на место, Кили встает и зажигает от жаровни новую свечу.
— Я знал, что ты очнешься!
Торин не может удержаться от усмешки. Знал он. Видно совсем худо было, раз так.
— Даже Гэндальф не верил! А Оин сказал, что с тобой и похуже бывало. — Кили снова устраивается у него в ногах, чуть боком, и сверкает белозубой улыбкой, оправдывая детское прозвище. Уголёк...
— Сам как?
— Да я легко отделался. Подлатали быстро, — Кили пожимает плечом. Торин хмурится. Нетрудно догадаться, кто латал. Без эльфийской помощи явно не обошлось. Он приподнимается, вцепившись в медвежью шкуру:
— Фили?
— Поправляется. Они с Даином заходили вот только, пока ты спал. А у Бильбо — представляешь? — ни царапины! Только шишка здоровенная в полголовы... — Кили показывает руками.
Хорошо. Торин облегченно откидывается обратно на подушки, рана в груди резко колет.
— А Двалин?
Кили опускает голову.
ДВАЛИН?!
Двалин...
— Он умер там, на Вороньей Высоте. Лекари говорят: ничего нельзя было сделать...
Холод возвращается.
— Дядя?..
Кили сжимает его руку, и Торин поднимает глаза, впервые замечая, что на нем другая одежда — не та, в чем он шел в бой; волосы расчесаны; лицо умыто от грязи и крови...
— Сколько я?..
— Четыре дня. — Кили вздыхает, не отпуская его ладонь. — Его уже похоронили.
Двалина похоронили.
Нет! Не может быть! Он не мог... Двалин не мог умереть! Только не Двалин... Махал, если ему так, то каково же...
— Балин?
Этот хрип — его голос?
— Он держится, — кивает Кили. — С ним Фили сейчас.
От холода кровь внутри густеет, застывает, сердце сжимается мерзлым комком. Пустота разбивается ледяными осколками. Он не может здесь лежать, когда... Он должен сам убедиться, должен пойти, должен...
— Торин, не надо! Торин!
Кили нависает над ним, прижимая его за плечи к постели, и его руки так просто не скинешь.
— Тебе рано вставать, дядя, пожалуйста!
Теперь, когда он полностью повернулся к нему, Торин замечает белеющую под растрепанной челкой повязку через левый глаз, и все желание бороться сразу пропадает.
— Это ерунда, — Кили хмыкает, замечая его взгляд. — Я все равно правым целюсь.
Он хватает со стола склянку и выливает содержимое в кружку, плеснув воды из кувшина.
— Вот, Оин сказал, чтобы ты выпил, как проснешься.
От едкой горечи сводит челюсти. Торин послушно проглатывает все до капли. Глаза закрываются сами собой, должно быть, в настойку подмешано сонное зелье. Он засыпает, едва коснувшись подушки.
***
Тишина. И какая-то странная пустота. Чего-то не хватает. Но чего? В груди тянет и ноет, не давая покоя. Что-то случилось, что-то ужасное, но он не может вспомнить, что.
Ему снова жарко. Вокруг золото, жидкое золото. Оно течет к нему, подбирается все выше и выше. Расплавленный поток медленно поглощает его, он тонет, тонет, тонет... И не хочет выбираться на поверхность.
Издалека доносятся чьи-то взволнованные голоса, шаги — как сквозь каменную стену. А потом раздается ворчливое фырканье, и на лоб ложится шершавая ладонь. Этот голос... такой знакомый. Это почему-то важно, он не помнит, почему, но это самое важное сейчас:
— Не уходи...
«Я здесь».
Раскаленный поток постепенно остывает.
***
Когда Торин открывает глаза, в комнате никого нет. Ну, правильно, сколько ж можно его караулить. Сжав зубы, он садится, дотягивается до кувшина и с наслаждением допивает остатки воды. Грудь и левая рука стянуты тугими повязками, но пятен крови на них не видно. На лавке свалена охапкой одежда, которую так никто и не удосужился разобрать. Штаны сгодятся, рубахи, конечно, только выбросить теперь, что одну, что вторую. А вот и сапоги! Надо убедиться, как там мальчишки. Да и дела не ждут. Даин его, уж наверное, проклял и не раз. Ладно, не одному ему разбираться, Балин, если что, поможет, Двалин...
Двалин. Кили сказал, что он... Нет, не может этого быть! Помстилось в бреду. Он же слышал его голос, чувствовал... А если все-таки?
Торин запахивает полы кафтана. Дверь в крошечной караулке внезапно кажется невероятно далекой, а коридор за ней — невозможно длинным. Не успевает он сделать с десяток шагов, как из-за поворота показывается кузен Даин, о чем-то громогласно спорящий с Оином. Увидев его, Даин застывает столбом, а потом бросается навстречу, взревев:
— Я же говорил этому старому дуралею! Детей Дурина так просто не возьмешь, — он заключает Торина в медвежьи объятья, в последний момент вспомнив все-таки, что имеет дело с раненым.
Оин бурчит под нос что-то о наследственном бараньем упрямстве, и что надо мозгов не иметь, чтоб едва оправившись от горячки, шастать в одном кафтане на голое тело, но Даин только отмахивается.
— Рад, что тебе лучше, братец! Я уж умаялся. Дуринова печенка, с такими соседями никаких врагов не надо!
Помрачнев, он хлопает Торина по плечу.
— Насчет кузена не беспокойся — проводили честь по чести. Наших вот тоже помаленьку... Торин! Ты что? Тебе б присесть...
В памяти не откладывается, как они добираются обратно до караулки, только смутное ощущение качающегося пола и чьей-то руки, помогающей удержаться в вертикальном положении. Должно быть, Даина. Выходит, не помстилось...
Торин молча сидит на постели, пока Оин смешивает очередное лекарство, безропотно выпивает и, скинув сапоги, заворачивается в меховую шкуру. Даин обещает зайти завтра с утра, рассказать о делах. Торин кивает и закрывает глаза, погружаясь в густую, цепкую дрему, где стираются границы между сном и явью.
И в этом полусне он может поклясться, что чувствует, как мозолистые пальцы отводят приставшую к виску прядь. Совсем рядом слышится знакомое шумное сопение, кажется: открой глаза, и увидишь, как Двалин сидит на лавке, прислонившись к стене, и хмурится, осматривая лезвие топора — доводить еще или так оставить.
***
— Фея эта неугомонная все о побрякушках выспрашивает. — Усевшись на стул рядом с постелью и расправив полы подбитой мехом накидки, Даин занимает чуть не полкараулки разом. — Не знаю, о чем речь, но мой тебе совет, братец: цену задирай втрое. Пусть попомнят, как силком с кхазад добро требовать!
Торин допивает через край похлебку, больше похожую на бульон — ничего другого у Оина не допросишься — и усмехается. Общение с кузеном остроухим запомнится надолго.
— Горожанам чем мог, помог. Раненых в Чертогах разместили покамест, с детишками которых — тоже. Вернусь, пришлю мастеров, чтоб отстроиться посодействовали. Обозы со съестным в пути уже, даст Махал, скоро будут. А насчет выплат мы с Бардом этим порешили, что ты сам с ним обговоришь, как встанешь.
— Сегодня и обговорим. В кузни только загляну и к раненым в лазарет. И со старшими из поисковых отрядов встретиться надо. — Торин спокойно встречает неодобрительный взгляд заканчивающего перевязку Оина. — Что? Ты же сам всегда говорил: движение — жизнь. Если буду валяться в постели, скоро в камень превращусь.
— А если будешь скакать горным козлом с такими ранами — то в кучу мелких обломков. — Оин сердито затягивает концы повязки и вздыхает: — За швами следи.
— Прослежу.
Остаться лежать здесь еще хотя бы день означает точно сойти с ума.
***
Расчет оказывается верен: стоит уйти в дела с головой, как думать о чем-то еще становится просто некогда. Торин выслушивает доклады, обговаривает с гномами Даина первоочередные задачи по обследованию уровней, погребению павших, подготовке жилых помещений для тех, кто должен прибыть из Железных Холмов. В Эреборе не сохранилось запасов продовольствия, но одежду, утварь, инструменты можно найти без труда. Некоторые ярусы не пострадали — дракон попросту не смог туда протиснуться, но система вентиляционных шахт и отопительных коробов серьезно повреждена и требует починки.
Рана в груди при каждом неосторожном вдохе наливается пульсирующей болью. Больше всего хочется прислониться к стене, цепляясь за стыки швов, а еще лучше — лечь и лежать, ощущая мерное биение пульса Горы, впитывать ее тысячелетнюю каменную невозмутимость. Но узбад должен быть со своим народом, и Торин обходит расположившийся хирд — то, что от него осталось, самолично осматривает залы, где нужно укрепить опоры, составляет план разбора завалов и настаивает на том, чтобы спуститься к каменоломням, пусть даже на обратном пути Фили приходится едва не тащить его на себе.
Все как всегда — сделай все, что можешь, и еще немного сверху.
Все как всегда, так почему же не оставляет смутное ощущение, что что-то не так? Он понимает это, когда возвращается из складских помещений на первом ярусе, где временно расположились люди, и в гулкой пустоте перехода вдруг слышит — скорее ощущает — эхо шагов за спиной. Он останавливается, и все затихает. Но стоит двинуться с места, как в голове снова возникает тихий, на грани слышимости, отзвук. Позади никого нет, только зеленоватые стены в полосах лучей из световодов, но если не оборачиваться, то можно представить, что Двалин идет как обычно в полушаге за ним, по привычке держа руку возле кинжала за поясом...
Торин приваливается к стене и прикрывает глаза. Что это? Гора подает ему этот образ, утишая потерю, или он сам соскальзывает в бездну безумия?
Из-за поворота доносится топот.
— Торин? — Задержавшийся Фили осторожно трогает его за плечо, взволнованно заглядывая в глаза. — Все в порядке?
Торин слабо улыбается.
— Да. Просто устал. Идем.
Что бы это ни было — оно придает ему сил. И, поднявшись наверх, он спорит с Даином, терпеливо сносит осмотр Оина и выслушивает соболезнования членов отряда, малодушно радуясь одному: что Махал пока бережет его от встречи с Балином.
***
Увы, это продолжается недолго.
Бард, большую часть времени пропадающий в Дейле, торопится обсудить выплаты и заодно договориться о поставках продовольствия. После смерти дракона люди опасаются лишний раз подходить к озеру, но Бард не был бы Бардом, если бы не вышел первым на своей лодчонке во главе рыбацкой артели, убедив остальных последовать его примеру. По словам Фили, лодок у горожан осталось немного, но скоро встанет лед, и ловить рыбу будет проще.
Похоже, они пришли слишком рано: еще не видно ни людей, ни гномов.
— Фили, скажи Глоину, чтобы поторопился. Мне нужны расчеты убытков, и нужны до того, как объявятся люди.
Торин сворачивает в коридор, ведущий к бывшей переплетной мастерской при архиве — временном Зале переговоров — и, сделав несколько шагов, замирает, услышав тихий возглас. Балин.
— Мальчик мой!
У Балина трясутся губы, глаза, все в красных прожилках сосудов, опухшие и воспаленные. Кили рассказывал, что первые дни, когда Торин валялся в беспамятстве, Балин часами сидел у его постели. Потом, когда делами заниматься пришлось, по ночам приходил, говорил, не может у себя оставаться. Так и спал на стуле.
Торин шагает ему навстречу, неловко обнимает. Пальцы Балина стискивают его предплечья через плотную ткань кафтана.
— Слава Махалу! Я бы не пережил, если бы вы оба...
Балин дышит с присвистом, уткнувшись лбом ему в плечо, и Торин не знает, что сказать. Да и не нужны Балину слова, ему достаточно видеть его, живого, обнять, брата вместе оплакать... Вот только этого Торин и не может. Как поверить в то, что Двалина больше нет, если он слышит его шаги, чувствует его присутствие? Если кажется: обернешься — и тебя встретит внимательный взгляд, сделаешь шаг в сторону — и коснешься твердого плеча?
— Торин!
Он оборачивается. Бильбо, будто появившийся из ниоткуда посреди коридора, радостно улыбаясь, торопится к ним. Даже на Вороньей Высоте он не был так рад его видеть.
Балин отступает в сторону, украдкой вытирая щеки.
— Оин сказал, что ты уже встал! — Бильбо подходит к Торину, замирает на мгновение, окидывая взглядом, и от души обнимает. — Как же я рад!
Похоже, ему тоже нелегко дались последние дни: скулы заострены, под глазами черные круги. Но взгляд лучится теплотой, а с лица не сходит улыбка. И нельзя не улыбнуться в ответ.
— Я так и не попросил прощения, мастер Бэггинс.
— Что? Нет, я не... То есть, я тоже... — Бильбо растерянно моргает, трет нос и вздыхает. — Прости меня, Торин. Я только хотел предотвратить войну.
— И ты рисковал жизнью, чтобы предупредить нас. Спасибо тебе. Это честь — иметь такого друга.
— Это честь для всех нас, — запыхавшийся от быстрой ходьбы Фили хлопает хоббита по плечу и поворачивается к Торину: — Глоин уже идет.
В подтверждение его слов за поворотом слышится топот ног. Бильбо пожимает плечами.
— Вы тоже не раз спасали мне жизнь. И ты, и.... — Краешек его губ дергается вверх и тут же опускается. — Двалин тоже. Там, на Вороньей Высоте. Если бы не он, орки бы меня просто смели. Мне жаль...
Балин отворачивается. К счастью появление остальных во главе с Глоином избавляет от необходимости что-то отвечать. Он протягивает Торину свернутый пергамент:
— Вот расчеты, как ты просил.
— Что ж, я, пожалуй, пойду, — спохватывается Бильбо. Торин едва успевает удержать его, положив руку на плечо:
— Останься. — Бильбо непонимающе морщит нос и заглядывает ему в лицо. — Это касается и тебя тоже. В свое время ты поручился за меня. Теперь я хочу, чтобы ты увидел, что Король-под Горой умеет держать обещание.
На этот раз он действительно готов его сдержать.
***
— Вот, читай.
Бард придвигает лист, исписанный убористым почерком. Торин внимательно просматривает его и передает Балину. Фили заглядывает ему через плечо, поднимает голову и едва заметно кивает. Что ж, это не новость — все гномы, видевшие кончину Смауга собственными глазами, подтверждают: Озерный город сгорел дотла со всеми постройками, припасами и большей частью лодок. Требования людей не сильно расходятся с предварительными подсчетами Глоина: сумма внушительная, но не чрезмерная.
— Это не все.
На стол ложится еще один лист. Список тех, кто потерял кормильца, лишился накоплений и домашней скотины.
— И во сколько вы это оцениваете?
Человек, сидящий рядом с Бардом, приглаживает усы.
— Семьям-то без мужиков на что жить? Да и деток без баб кто растить будет? — он косится на Барда, осекается и торопливо продолжает: — А ежели у меня коза была, то я, значит, молока лишился — раз...
Видит Махал, сто раз был прав Даин насчет соседей!
— Я. Спрашиваю. Сколько?
Человек начинает загибать пальцы:
— Ну, за мужика погибшего и за бабу, если кто остался у них, тому триста золотых, потому что они ж работать могли еще, сколько проживут. За дитев по сто золотых — пока новые нарастут. За козу али за свинью — по пятидесяти золотых...
Глоин от возмущения давится словами. Балин приподнимает пергамент со списком.
— А кто может засвидетельствовать потерю животных, — он вглядывается в мелкие строчки через линзу, — драгоценностей и прочего имущества?
— Так это каждый подтвердит! — Усатый таращит глаза, явно пораженный их недогадливостью.
— И припишет себе по пять коров, лошадей и по стаду баранов, — фыркает Глоин.
— Мы вам не жулье какое-нибудь! — Человек горделиво задирает подбородок. — Больно всякий по себе судить горазд!
— Довольно! — Торин хлопает по столу ладонью, так что бумаги разлетаются в стороны, а рана в груди отзывается резкой вспышкой боли. Сжав зубы, он поворачивается к Барду. — Вот мое предложение: я выплачу первоначальную сумму в пятикратном размере. Третью часть золотом, треть — материалами, оставшуюся треть — торговыми льготами на покупку и перепродажу любых наших изделий сроком на двадцать лет. Золото между своими людьми распределяй, как хочешь.
— А как же..? — начинает было усатый любитель коз.
— Это окончательное решение.
Бард хмурится и трет лоб.
— Мне надо подумать.
Торин кивает, откидываясь в кресле, и ловит взволнованный взгляд хоббита. Тот настороженно косится на людей, переводя взгляд с одного на другого. Торин ободряюще улыбается ему. Они согласятся. Для этого ему даже не обязательно слушать взявшего слово Балина. Бард отважен и честен — славные качества для короля, но не для бургомистра. Скоро он сам убедится, что последняя треть — намного важнее первой, и именно она принесет не в пример больше выгоды по сравнению с золотом, которое каждый будет стремиться урвать себе.
В памяти всплывает ворчливое: «За борт его, и дело с концом», и губы против воли растягиваются в улыбке. Да уж, хотелось бы его головой да в холодную воду макнуть, чтобы начал трезво мыслить...
— Позвольте, господин Бард! — испуганное причитание усатого прерывает череду мыслей. — А эльф-то говорил, что не след им доверять. Пусть сначала золото сполна выплатят ...
Бард не удостаивает его ответом.
— Я принимаю твое предложение, — он открыто смотрит на Торина. — Подпишем договор, и я передам тебе камень.
Бильбо облегченно улыбается и переглядывается с Балином.
Что ж, пожалуй, с Бардом можно иметь дело. Особенно, если он перестанет петь с чужого голоса. Эльфы могут запудрить мозги кому угодно, но где Дейл, и где Лихолесье? Скоро Эребор возродит прежнее величие — превзойдет его! — и люди из Дейла и Эсгарота будут искать его покровительства. Будет так, как они когда-то мечтали...
Торин кивает Барду, вставая, и может поклясться, что слышит согласное хмыканье за спиной.
***
Даин собирается обратно в Железные Холмы, и они вместе с Балином, Фили и Кили сидят допоздна в расчищенных комнатах на первом глубинном — до королевских покоев уровнем ниже еще не добрались — куда Торин перебрался из караулки, и обсуждают, что прежде всего потребуется переселенцам, и какое количество припасов отправить с первым караваном.
— Ладно, с этим я разберусь. — Даин прикладывается к фляге, протягивает Торину и, получив отрицательный ответ, с сожалением затыкает пробку. Учитывая его любовь к крепленому меду, странно, что там еще что-то осталось. — Ты лучше подумай, что со всей этой падалью делать.
— О чем ты?
— Ну как — люди своих павших на старом кладбище похоронили, эльфы — в лес потащат, а эту мразоту морготову воронье который день жрет. Сейчас-то ладно, а по весне такая вонища стоять будет! Да и у людей, говорят, от этого болезни идут.
Оглянувшись на брата, Кили встречается взглядом с Торином:
— А что, если их в туннели сбросить, ну, из которых они появились? И засыпать потом?
— Не зря ж эти червяки столько дырок навертели, — подхватывает Фили.
— Что ж, в этом есть резон.
Хотя тела Азога и его выблядка он бы лично искромсал на куски и скормил эсгаротским свиньям.
— Орков можно, пожалуй, — соглашается Даин. — А вот с троллями загвоздка будет. Эти туши целиком поди дотащи туда, да и рубить на морозе удовольствия мало. Сжечь бы, но тут леса ближе эльфячьего не найдешь.
Тратить на это дерьмо лес слишком расточительно. А вот если...
— Фили, ты говорил, что склады с углем не пострадали?
— Да. Ты хочешь использовать уголь? Но он просто так не загорится...
— Балин, у нас еще осталась взрывчатая смесь?
— Сколько угодно. Если понадобится — можем смешать еще.
— Отлично! — Торин усмехается. — Заодно спалим к барлогам весь оставшийся хлам.
***
Ухватившись за каменный выступ, Торин с усилием преодолевает последние ступеньки и поднимается вслед за остальными на внешнюю галерею, делая вид, что не замечает плетущихся за ним Фили и Кили. Страхуют ведь, паршивцы!
Он опирается на парапет и старается не слишком явно хватать ртом обжигающе-морозный воздух. Подъем слишком долог и крут для него, но было бы обидно пропустить такое зрелище. Долина перед Главными Воротами бугрится шрамами от свежезасыпанных орочьих тоннелей, куда были свалены сотни тел. Прибитые поземкой к камням жидкие полосы снега напоминают грязно-серые бинты, оплетающие многочисленные раны. Неподалеку возле нескольких внушительных тролльих туш свалены груды угля, обильно пересыпанного горючим порошком; несколько гномов с факелами наготове ждут сигнала.
Пожалуй, огонь получится не хуже, чем из драконьей пасти. Изнутри скрученной пружиной распирает азарт, напоминая о детских проделках, когда они с Двалином таскали из мастерских все, что могли, а потом поджигали в пустынных переходах и заброшенных штольнях, любуясь разлетающимися искрами и разноцветными языками пламени. Как они тогда ничего не сожгли... важного. Сегодня то же самое чувство толкает его в спину, подгоняет звонким мальчишеским смехом. Ну что, устроим развлечение, дружище?
Даин поворачивается к нему:
— Начинаем?
— Если никто не против, — стоящий позади всех Таркун пробирается вперед и, прищурившись, опирается на посох, — я мог бы немного... помочь.
Усмехнувшись, Торин кивает. Ничто не мешало волшебнику предложить свою помощь раньше. Ну, разве что страсть к шумным представлениям.
Таркун подходит к парапету, что-то бормочет под нос, поднимая свой посох, и вырвавшаяся из него ослепительная молния разом зажигает все костры в долине, заставляя пламя взвиться до небес. Уголь, даже сдобренный горючей смесью не дает такого яркого огня. И такого мощного. Но поддерживаемые магией костры продолжают полыхать, даже когда начинается сильнейший снегопад, и не гаснут, пока от гигантских уродливых туш не остаются одни головешки. В считанные минуты снег скрывает грязь и копоть, устилая все от отрогов до самой реки чистым белым полотном.
Рядом раздается тихий вздох. Бильбо дышит на покрасневшие пальцы. Заметив его взгляд, он поясняет:
— Просто вспомнилось вдруг. Знаешь, у нас это не так часто бывает, но когда выпадает столько снега, на улицу высыпают все подряд: и старики, и хоббитята, — по губам Бильбо скользит улыбка. — Кидаются снежками, лепят снеговиков. И это так... красиво. — Он шмыгает носом и трет покрасневшие ноздри костяшками пальцев. — Я тут подумал. Пора мне возвращаться домой.
Его желание понятно, и они не имеют права его удерживать, но пускаться в долгий путь одному в самый разгар зимы?
— Может, задержишься до весны? Конечно, сейчас Эребор не тот...
— Торин, — Бильбо улыбается и останавливает его, подняв руку: — Спасибо за предложение. И за гостеприимство. У вас невероятный дом, даже сейчас, и он станет еще прекраснее и величественнее. Но я скучаю по своему: по креслу у камина, по моим книгам и деревьям в саду. Я должен вернуться.
— Не беспокойся, — Таркун наклоняет голову, глядя на них из-под нависающих полей своей шляпы. — Он отправится в путь не один. У меня есть кое-какие дела на западе.
Что ж, раз так, остается только проследить, чтобы их маленький взломщик получил причитающееся ему вознаграждение. Можно надеяться, что с волшебником он доберется в целости и сохранности назад к своим родным. Ему самому тоже стоит, наконец, взглянуть в глаза прошлому. Бильбо прав — есть вещи, которые нельзя откладывать.
***
На карнизе над входом нет резьбы, а замененная опора не покрыта мраморными плитами — мастера закончили расчистку покоев, принадлежавших королевской семье, еще десять дней назад, убрали обломки рухнувшей колонны, восстановили прилегающие участки стены, но до окончательной отделки дело дойдет не скоро.
Каждый день Торин собирался придти сюда, и каждый день находились новые дела: отыскать нужные бумаги, выслушать доклады, распределить работу...
Кого он обманывает? Он цеплялся за любой предлог, лишь бы не приходить.
Масляные лампы освещают унылую пустоту коридоров. На стенах то тут, то там виднеются пустые крючья с обрывками нитей: некогда яркие гобелены с изображениями великих воинов и легендарных мастеров кхазад изъедены молью и поражены гнилью. В углах колышется клочьями паутина.
Каждый шаг разносится гулким эхом, распугивая притаившиеся за колоннами тени. Торин заглядывает в одну комнату за другой, встречая везде одно и то же: густой слой пыли на оставленных вещах, угрюмую тишину, холод, запустение.
Что он надеялся здесь найти? Не осталось никого из тех, кто когда-то жил в этих покоях. Останки матери покоятся в общей могиле вместе с другими погибшими в драконьем пламени — их невозможно ни опознать, ни разделить. Прах Трора и Фрерина развеян над Долиной Туманных ручьев. Тело отца так и осталось не погребенным. Нет звонкоголосой эреборской принцессы, чье детство кончилось с прилетом Смауга. И того Торина тоже нет. И никогда уже не будет. Это преследовало его всю жизнь: потери за потерей, словно выбитые из фундамента камни, и теперь стены идут трещинами и осыпаются, грозя погрести его под обломками... Прочь отсюда, скорее!
Он почти бегом поднимается обратно по коридору, заворачивает за угол и останавливается, прижавшись лбом к холодному мрамору. Сердце бешено колотится о ребра, воздух, густой и вязкий, встает в груди комом. Его всего трясет, холод обступает со всех сторон. Он прижимает ладони плашмя к стене, безуспешно пытаясь унять дрожь... А потом плечо ощущает привычную тяжесть руки, и облегчение прокатывается по хребту теплой волной. Снова можно дышать. Можно расслабиться. Можно распрямить сведенные судорогой пальцы и почувствовать под ними прохладную шероховатость камня. Плоть Горы. Пусть прошлого не вернуть, но можно отстроить будущее, где Эребор снова будет домом. Для них — всех, кто остался. Для его племянников. Для их детей.
Торин делает глубокий вдох и медленно направляется вдоль пустого коридора к перекрестью лестниц. За спиной слышится знакомая тяжелая поступь.
***
Прилетает ворон от Даина: караван должен прибыть дней через семь-восемь, самое большее — десять.
— Давно пора, — ворчит Глоин, внимательно изучая список материалов, запрошенных людьми из Дейла. — Третий день уже одной рыбой питаемся.
— Узбад! — Бифур по привычке то и дело переходит на кхуздул. — С дозорной башни видели подозрительное движение на восточном склоне. Если какая-то ебучая мразь выжила, они могли укрыться в отрогах.
— Если кого-то из орков и упустили, они уже далеко отсюда, забились в свои норы в Мглистых горах или в Серых.
Среди собравшихся гномов пробегает шепоток. Глоин, нахмурясь, оглаживает бороду:
— Может, это забрели потревоженные звери, но лучше убедиться, что с нашей стороны путь безопасен.
С этим не поспоришь.
— Хорошо, пусть Двалин возьмет пятерых гномов и прочешет все отроги к востоку от Главных Ворот.
Разговоры резко стихают. Глоин медленно поворачивается к нему:
— Ты имел в виду Видфина?
— Двалин знает здесь каждую тропу, каждый камень, о чем здесь спорить?
— Я не спорю, Торин, но Двалин же...
Махал. Как он мог забыть... Подлокотники кресла жалобно трещат под пальцами.
— Ты прав. Пошли Видфина. — Глубокий вдох. — Фили, Кили, что там с плавильнями, удалось запустить?
— Да, хотя повозиться пришлось знатно...
Глоин кивает, откинувшись в кресле. Все взгляды устремляются к Фили, рассказывающему, что удалось сделать с печами за последние дни. Только Кили, сидящий рядом с братом, поворачивает голову, и Торин делает вид, что не замечает внимательного карего глаза, косящего в его сторону.
***
Сваленное в сокровищнице золото едва начали разбирать, когда пришлось отсчитать причитающееся погорельцам из Эсгарота, а потом хоббиту. До остального не дошли руки, и вся эта бескрайняя переливающаяся груда так и лежит здесь, мерцая в тусклом свете факелов. В тихом шорохе монет, осыпающихся под ногами, не слышно эхо шагов, преследующее его в переходах.
Торин поднимается на вздымающийся ввысь золотой холм, усаживается на пол, попирая сапогами монеты, и смотрит, как они текут вниз тонкими струйками, вливаясь в бесконечное золотое море. Когда-то оно туманило его разум, заставляя забыть, кто ему союзник, а кто враг, забыть, кто он сам. Если бы не друг, единственный, кто не отступился, кто открыто сказал в лицо то, что думает — смог бы он побороть эту отраву?
Прости меня... Я знаю, ты не держишь на меня зла. Хватило одного взгляда, чтобы объясниться — там, перед тем, как отправиться в бой. Но, Махал, как же мало нам было отпущено!
Торин погружает руку в лежащие монеты, чувствуя, как они струятся между пальцами, холодят кожу. Они лежат горкой на его ладони, сыплются по одной вниз, как утекающие мгновения. Если бы можно было обменять их на золотые: по сотне, по тысяче за каждый миг!
Последняя монета падает обратно, и его рука снова пуста. Ноют, напоминая о себе, затянувшиеся раны — от холода, должно быть. Кажется, что он так и остался лежать там, на льдине, и ледяная корка сковала его снаружи и изнутри.
Почему ты оставил меня? Почему не дождался...
Если он сходит с ума, представляя, что Двалин не умер, разве он не может погрузиться целиком в это безумие? Почему он чувствует его присутствие, говорит с ним, но не может услышать в ответ? Не может увидеть его? Не может коснуться?.. Что толку в этих вопросах.
Тихо звякают, осыпаясь, монеты.
— Балин тебя весь день ищет. — Кили опускается рядом, подбирает монетку и подбрасывает ее в ладони. — И Глоин тоже. — Он швыряет монету к подножию кучи и поворачивается к Торину правым глазом. — Я понимаю: тебе тяжело...
— Что ты знаешь...
— Да уж знаю, не слепой, — фыркает Кили. Он поправляет кожаную повязку, прикрывающую пустую глазницу, и смеется. — Я своим одним больше вижу, чем некоторые двумя здоровыми. А раньше и подавно. — Он отводит взгляд и принимается рассеянно пересыпать монеты.
Вот, значит, как. Кто бы мог подумать, что Уголёк окажется таким глазастым, да, Двалин? Хотя ты-то как раз подозревал, говорил, что нигде от мальчишек не схоронишься, особенно от младшего.
— Знаешь, — Кили поднимает голову, пытаясь стряхнуть лезущую в глаз челку, — я бы, наверное, с ума сошел... Не смог выдержать, если бы что-нибудь случилось с Фили. Или с Тауриэль.
Хочется сказать ему что-нибудь резкое, отчитать за то, что смеет равнять какую-то остроухую с братом. Но он видел их вместе, один раз, с галереи: две маленькие фигурки на склоне Горы. Мощная, статная, горделиво ступающая по каменистой тропе, и длинная, тоненькая, неловко переваливающаяся при каждом шаге. Фили потом рассказал, что ей булавой раздробило колено и голень, Больг постарался. Эльфийские лекари чудом спасли ногу, но даже они не смогли убрать хромоту. И тогда, глядя на ковыляющую эльфийку... Нет, ему не было жалко её, но это было... неправильно. Ранения у гномов — как зазубрины на клинке, знаки боевой доблести. А эта рыжая — хрупкая, гибкая, как медная проволока — казалась покореженным драгоценным украшением, изуродованной работой толкового мастера.
Что ж, сердце иногда делает причудливый выбор. Кому, как не ему это знать.
— Мне до сих пор кажется, что он где-то рядом. Я слышу его шаги, говорю с ним, как будто он может ответить.
— Я думаю, он больше всего бы этого хотел. Это же наша мечта была: сюда вернуться всем вместе. Твоя мечта... — Кили вздыхает. — Я тоже по нему скучаю. Помнишь, как я твой меч стащил, а у Двалина — камень, и наточить пытался — ты меня чуть не убил тогда. — Он смеется и качает головой, и Торин невольно улыбается.
— Стоило бы. Едва клинок не сгубил. Выпороть надо было, чтобы сидеть не мог.
— Ну, я тогда два месяца все ваше оружие чистил и смазывал. — Кили хмыкает. — Даже не знаю, наказание это было или награда. А помнишь, мама на ярмарку уехала? Я тогда совсем мелкий был, и Фили с сыновьями Андвари подрался за то, что те меня задирали. Руку выбил, а к тебе мы идти боялись...
— И Двалин ее вправлял.
— Откуда ты?.. — Кили удивленно поднимает голову. — Он обещал не рассказывать.
— Он и не рассказывал. Андвари потом сболтнул, что Хьюки двух зубов недосчитался.
— Трех! А у Эйтри нос сломан был.
— Ах, вот значит как.
Кили пихает его плечом и смеется.
— А как вы нас первый раз на охоту с собой взяли!
— И вы распугали всех косуль.
— Зато я подстрелил кабана!
— Сеголетка. А Фили чуть не порвал матерый секач.
— Ага. Я тогда впервые узнал, что такое блядский сучий потрох, — ухмыляется Кили. — И про махаловы яйца тоже.
— Да, Дис была в восторге...
Что-то щекочет щеку. Торин рассеянно трет лицо и застывает. Несколько секунд уходит на то, чтобы осознать, откуда на его пальцах влага.
Кили хлюпает носом и приваливается теплым комком к его боку. Как всегда умудрился растопить лед. Торин обнимает его за плечи и зарывается носом во встрепанную макушку, пряча лицо в пушистых прядях. Все будет хорошо, Уголёк. Обязательно будет.
***
И все почти хорошо. Если не думать о том, как могло бы быть. Если не оглядываться назад, в пустоту переходов. Не разливать эль по привычке в две кружки. Не тянуться спросонья на другую сторону кровати.
Торин и сам не знает, чего жаждет больше, разрываясь между видениями и реальностью, неумолимо напоминающей о том, что так хочется забыть.
Он с головой уходит в дела, изучает планы, проверяет работу мастеров. Как только рана позволяет поднять молоток, пропадает целыми днями в кузне, сам берясь за ковку — чем сложнее, тем лучше. Как этот механизм для насоса взамен сломанного. Деталей много, все с выемками и выступами, и Торин целый вечер и полночи льет, подпиливает, кует и перековывает, подгоняя одну к другой, и каждый раз, поминая Дурина и все его перерождения, слышит за звяканьем инструментов и шипением металла подначивающее хмыканье и с утроенной силой берется за дело.
Последняя шестерня встает на место, точно совпадая по размеру с соседними. Рычаг вверх — и механизм бесшумно проворачивается, полностью готовый к работе.
— Ну, что теперь скажешь? Надо было поспорить на сотню, что я сегодня закончу!
Торин оборачивается, торжествующе улыбаясь, и опускает руки. Дело к утру, и в кузне давно уже никого нет. И не было.
***
Свет от факела узкой полосой скользит по стене, ложась под ноги. Внизу, в погребальных залах, царит полумрак и тишина.
Торин зажигает свечи по углам и вставляет факел в крепление на стене. Среди кхазад заведено никогда не нарушать покой своих усопших, но что, если они сами не оставляют в покое живых?
Нужная гробница отыскивается легко, будто ноги сами ведут его. Высокий постамент. Темно-серый камень — на самом деле зеленоватый со светлыми прожилками, прохладный и гладкий. Четкие линии рун по бокам: Здесь лежит Двалин, сын Фундина. От родного имени в груди разливается привычное тепло, и взгляд невольно ныряет в темноту, выискивая знакомый силуэт...
Хватит!
Плита не поддается — слишком тяжела. Торин наваливается, толкая еще и еще. Шрам на груди мучительно ноет, левую руку простреливает острой болью... Он упирается изо всех сил, камень со скрежетом сдвигается, и он хватается за края, чтобы не упасть.
Двалин...
Кажется, что он просто спит. Очень крепко: глаза неподвижны, дыхание почти незаметно. Такой знакомый шрам через бровь, пересекающий переносицу... Рука останавливается в последний момент.
Двалин.
Кожа под пальцами холодная, застывшая — она всегда была теплой, в любой мороз. Нос стал чуть острее, щеки впали. Он так выглядел в ту морготову зиму в Дунланде, когда почти нечего было есть, а то, что было, отдавали детям и старикам. Пришлось зарезать двух пони, чтобы не сдохнуть с голода...
Волосы стали тусклее и суше. Кожа серая или это просто свет так падает...
А перед глазами он — живой, ухмыляется в усы, рассказывая очередную шутку. От него веет жаром, пахнет хмелем, потом и оружейным маслом. Поднимает брови, прищуривается, смотрит, смотрит...
Двалин.
Ладонь последний раз накрывает сложенные на груди холодные руки. Двалина больше нет. Ему не разбудить его.
Вернуть плиту на место еще сложнее. Торин тянет ее на себя, но она слишком тяжелая. Ну же, ну! Он упирается сапогом в постамент, напрягает все силы, но пальцы скользят по камню, едва не срывая ногти. Тени от свечей пляшут на сером лице...
— Давай на раз-два — взяли!
Плита трогается. Последнее чудовищное усилие, и она становится на место. Фили приваливается к гробнице с другой стороны, тяжело дыша.
Торин сползает на пол, прислонившись спиной к постаменту, и закрывает глаза. Через какое-то время раздаются шаги, и Фили садится рядом. Они молча сидят, откинувшись на высокий камень. В тишине сухо потрескивают свечи.
— От Даина послание пришло, второй караван скоро будет.
Раздается шорох: Фили вытягивает ноги, устраиваясь поудобнее.
— Может снова Видфина с отрядом навстречу послать, вдруг еще одно стадо косуль приблудилось?
Торин усмехается и поворачивает голову. Фили улыбается.
— Знаешь, Двалин мне в тот день дважды жизнь спас.
Торин отводит глаза. Он не знает, хочет ли он это слушать. Впрочем, он ничего уже не хочет. Чего можно хотеть, когда кругом холод и пустота?
— Второй раз там, у скалы, когда меня ранили, а первый еще раньше — помнишь, когда ты нас с Кили хотел на разведку отправить?
Конечно, помнит. Молодые, легконогие — мальчишки должны были без труда разузнать, что к чему, пока они с Двалином разобрались бы с гоблинами.
— Торин, давай я пойду. Я тут все как свои пять пальцев знаю. А с гоблинами вы с парнями и без меня разберетесь.
Сначала Торин думает, что ослышался. Двалин никогда прежде не оспаривал его приказы, но в том, что он говорит, есть резон.
— Хорошо. Фили, пойдешь с Двалином. Если что-то заметите — немедленно возвращайтесь. Кили, готов?
— А то!
— Я услышал шум и уже наверх хотел рвануть. — Фили усмехается. — Он меня за шкирку ухватил, как пятилетку перед печью. Наорал шепотом и к выходу потащил. Хорошо не пинками.
Торин глубоко вдыхает. Он помнит каждую минуту так, словно это было вчера. Двалин с Фили тогда быстро вернулись, даже гоблинов на их долю хватило — они с Кили еще не управились. А потом появился Бильбо. Он хотел отослать их оттуда, всех четверых. А они, не сговариваясь, послали его. И пообещали задержать армию Больга, пока он будет пробиваться к Азогу.
— Знаешь, я потом думал: если бы мы с Кили туда пошли, живыми бы не выбрались. Хотя Кили я бы, конечно, наверх не пустил...
— Я же приказал не вступать в бой.
— Знаю. Просто стыдно было вот так, ни с чем назад возвращаться. Прости.
Фили опускает голову, и Торин, не удержавшись, протягивает руку, ероша светлую гриву, и притягивает его ближе.
— Все мы иногда совершаем ошибки. Главное, чтобы было время их исправить.
Почему Двалин вызвался тогда отправиться вместо них? Был так уверен, что справится лучше? Или знал, что они непременно наломают дров? Кому это известно лучше, как не наставнику. А может, сработало многолетнее воинское чутье. Теперь уже не спросишь...
Обратно они с Фили возвращаются не спеша. Надо решить вопросы с размещением, выделить кхазад для помощи людям в Дейле, проверить, как работает подача воды в кузни и недавно восстановленный подъемник.
Шагов за спиной больше нет. Поздно вечером, возвращаясь в свои покои, Торин специально поднимается на внешнюю галерею, а потом проходит коротким путем через пустующую оружейную: ничего.
Бархатистое эльфийское вино — не иначе подарок самого Трандуила — присланное Бардом в благодарность за помощь со строительством, горчит на языке. Несмотря на жаркое пламя в очаге, пальцы ног леденеют и поджимаются от холода. Торин гасит свечу и забирается под тяжелую медвежью шкуру.
***
Орки повсюду. Фигура отца скрывается за их спинами, его уже совсем не видно. Он пытается докричаться, пробиться, но орков слишком много.
Где-то здесь Фрерин. Торин не видит его, но знает, что брат должен быть поблизости. Почему он его не видит? Только бы не наделал глупостей... Короткий вскрик. Где же ты, братишка? Неужели поздно...
Они с Двалином сражаются спина к спине, протыкают насквозь тела, сносят головы, и вспарывают горла, но на место одного встает десяток других, и они снова и снова поднимают оружие, прикрывая друг друга. А потом Двалин вдруг оказывается далеко, у самой скалы, и Торин один... Азог приближается, заносит булаву. От удара щит выбивает из руки, а сам он отлетает прочь, откатывается в сторону, пытается уклониться, оскальзываясь на камнях. Кругом тела павших кхазад, они везде... Фрерин? Фрерин! Он подбирает меч — изогнутый эльфийский клинок полыхает как молния — принимая на него удар булавы, и еще один, и еще.
Двое молодых воинов противостоят дюжине орков. Фили! Кили! Их не должно здесь быть! Они слишком молоды для битвы... Они отчаянны. Орки падают под ударами мечей, но их так много…
Азог скалит клыки. Когда ж ты сдохнешь, Морготова отрыжка?!
Кили! Нет! Морготовы твари обступают их со всех сторон, а он не может до них добраться, не может защитить. Фили бьется один. Черное кривое лезвие скользит по кольцам доспеха, рассекает плоть. Кровь на кафтане. Меч падает на землю... Нет... Двалин! Как он оказался рядом с ними? Только вытащи их, помоги им!
Земля уходит из-под ног, и Азог наклоняется над ним, заносы руку для последнего удара. Мальчишки живы? Крик. Что с ними? Клинок врезается в грудь. Вдох оборачивается хрипом. Двалин!
ДВАЛИН!
— Дядя! Дядя... Торин!
Он вскидывается на кровати, глотая густой плотный воздух, и пытается нашарить рукоять меча.
— Дядя, не надо! Это же просто сон. — Кили осторожно удерживает его за плечо, темный глаз встревожено блестит в полумраке. — Только сон.
Торин заставляет себя расслабиться. Кажется, он опять напугал мелкого. Надо бы его успокоить, но в глотку словно песка насыпали. Он взмахивает рукой, указывая на оставленную на столе бутылку, Кили поднимается, наливает вино в кубок и подает ему.
— Ты кричал. Громко. Я подумал, что-то случилось.
Да уж, громко, если было слышно... откуда, кстати?
— Как ты здесь оказался?
— Тут ход есть, из соседних покоев. Ну, то есть, из моих.
Торин вспоминает расположение комнат и переходов на уровне. Верно, есть. Откуда только Кили про него известно. Хотя эти двое что угодно найдут и куда угодно пролезут.
— Фили тоже проснулся?
Кили скребет кончик носа:
— Вряд ли. Слишком далеко отсюда.
Далеко? Неужели братья впервые поселились не то, что порознь — но даже не вплотную друг к другу?
Почувствовав его удивление, Кили пожимает плечами:
— Его комнаты — первые от входа в крыло, ближе к парадным залам.
Вот оно что. Чтобы неурочные посетители не беспокоили узбада, а направлялись к его наследнику. Распределили обязанности, паршивцы мелкие.
— Все в порядке, Кили.
— Угу.
Кили так и сидит на краю кровати, ежись от холода: еще бы, огонь в очаге почти погас, а он в одной рубахе да штанах. До утра он его караулить собрался, что ли? После такого попробуй уснуть.
Торин двигается, откидывает мех:
— Залезай.
Кили сверкает улыбкой и, скинув сапоги, моментально устраивается под шкурой, вытягивается, закинув руку за голову, и принимается рассуждать вслух о том, как они завтра собираются обследовать шахты, как в Дейле восстановили целых две улицы и рыночную площадь, а весной собираются приняться за ратушу, о том, как летом приедет Дис...
Когда Торин открывает глаза, поздняя зимняя заря просачивается из световода, окрашивая комнату в серо-синий цвет. Кили сопит, устроившись у него под боком и уткнувшись носом ему в плечо. Как в детстве, когда Дис была в отъезде, и он ночевал у них, а Кили просыпался и прибегал к нему, испугавшись темноты и пауков под кроватью.
Торин улыбается и приглаживает спутанные темные пряди, как всегда выбивающиеся из хвоста. Уголёк... Он погружается в теплую, цепкую дрему, а когда просыпается окончательно, Кили в спальне уже нет, зато солнце хозяйничает вовсю, намекая, что давно пора подниматься.
***
Ему казалось, что нет ничего страшнее, чем сходить с ума, теряться, не зная, где явь, а где морок. Он ошибался. Если раньше он слышал то, чего нет, чувствовал то, чего не должно быть, то теперь он отчаянно вслушивается в тишину, надеясь уловить хоть малейшее эхо, ищет любой знак, который не даст провалиться в равнодушную ледяную пустоту. И не находит.
Днем полно забот, чтобы занять ум и пристроить руки, но ночью... Каждую Махалом проклятую ночь ему снится бой, и кровь из-под черных зазубрин, и застывшие серым льдом глаза. И не помогают ни вино, ни сонное зелье. Разве что Кили он в последнее время больше не будит. Просыпается с замершим криком на губах и заходящимся сердцем и таращится слепо в темноту, терзая в горсти медвежий мех, ждет, пока отпустит.
И к этому тоже можно привыкнуть. Хотя больше всего хочется побиться головой о стену. Лучше с разбега.
Торин в третий раз перекладывает все бумаги на столе, но старый договор о предоставлении Дейлу в пользование земель в пойме реки взамен на долю в урожае как в шахту провалился. А он нужен позарез, чтобы было, что сунуть завтра под нос Барду, торопящемуся решить вопрос с пашнями и пастбищами до того, как стает снег, если он вздумает завести песню про исконно людские владения. И сверить цифры не мешало бы...
Они сегодня обсуждали новый контракт, и Балин взял списки бумаг, чтобы еще раз просмотреть вечером. Может, он случайно прихватил оригинал? Уже поздно, но Балин всегда ложится за полночь. Помедлив, Торин решительно встает из-за стола.
Из-под массивной двери пробивается тонкая полоска света — свидетельство того, что хозяин покоев еще не ложился. Внезапно изнутри доносится тихий жалобный звук — не то вздох, не то стон. Нахмурившись, Торин толкает незапертую дверь.
Зажженные свечи кидают отблески на разложенные почти по всей поверхности стола бумаги, но сам Фундинул сидит в кресле неподвижно, будто дремлет: голова опущена, руки лежат на коленях.
Стараясь ступать потише, Торин обходит стол, чтобы заглянуть Балину в лицо, и снова слышит тот самый звук: полустон-полувздох.
— Балин?
Фундинул поднимает голову, его отстраненный взгляд рассеянно скользит по комнате и наконец обращается к нему.
— Торин? Прости, я не заметил, как ты вошел.
— Я не стал бы тебя беспокоить в столь поздний час, но мне нужен старый договор с Дейлом о земле. Он не у тебя?
— Договор? Да, кажется, где-то здесь был...
Балин берется за подлокотник, приподнимаясь, и Торин видит предмет, лежащий у него на коленях. Скрипка.
— Вот он, держи, — Балин протягивает ему потрепанный пергамент и, заметив его взгляд, грустно улыбается. — Я решил навестить наши старые комнаты и нашел ее там. — Он ласково обводит деревянный бок и легонько трогает струны. Раздается жалобный стон. — Помнишь, как он играл?
Горло сжимается, и Торин тяжело сглатывает. Конечно, он помнит. И здесь, на этой самой скрипке, и потом, уже в Дунланде, когда Двалин раздобыл инструмент у какого-то музыканта-пропойцы, выменяв его на оленью шкуру. И в Синих Горах — на скрипке, подаренной Торином. Привычным движением упирал ее в сгиб локтя, обхватывая пальцами гриф, и весело оглаживал смычком струны, так, что разом отступали все печали и тревоги, а ноги сами начинали отстукивать ритм.
Грустить скрипка умела тоже. Не так, как арфа, тихим шелестом, а надрывно, до боли, до обжигающих глаза непролитых слез и сведенной челюсти. Плакала вместо них об ушедших друзьях, о родичах. О доме.
Балин бережно оборачивает скрипку куском ткани и кладет на стол.
— Ты хотел обсудить новый договор?
— Не сегодня. — Торин качает головой. — Обсудим завтра. — Кивнув Балину, он сворачивает пергамент и выходит, плотно притворив за собой дверь.
-
-
20.03.2016 в 20:17-
-
20.03.2016 в 20:19-
-
20.03.2016 в 20:21-
-
20.03.2016 в 20:32-
-
20.03.2016 в 21:10-
-
20.03.2016 в 21:24-
-
20.03.2016 в 21:30-
-
20.03.2016 в 21:35-
-
20.03.2016 в 21:43-
-
20.03.2016 в 21:45И тебе спасибо за это текст!
-
-
20.03.2016 в 22:01когда читал шапку, почему-то прочитал, как обсценная лирика
когда дочитал текст, понял почему
-
-
20.03.2016 в 22:37City_guy,
когда читал шапку, почему-то прочитал, как обсценная лирика когда дочитал текст, понял почему
ээ... и почему?
-
-
20.03.2016 в 22:43потому что, все что я могу сказать в итоге, это "за что вы так с моим мозгом, ебжевашумать?")))
-
-
21.03.2016 в 09:21-
-
21.03.2016 в 10:44-
-
22.03.2016 в 06:50И почти не сомневалась в авторстве.
-
-
22.03.2016 в 09:30-
-
22.03.2016 в 10:39Спасибо еще раз!
-
-
22.03.2016 в 10:57Спасибо вам большое!
-
-
08.05.2016 в 17:42Ну и конечно Двалин, который, даже погибнув, продолжает поддерживать своего друга и короля.
-
-
08.05.2016 в 20:46